Довлатов

Попов Валерий Фёдорович

О неизбежности этой «роковой встречи» автора и героя писал замечательный американский писатель Фрэнсис Скотт Фитцжеральд. Мне кажется, именно он — близнец Довлатова; судьбы их, нервных, задерганных, измученных компромиссами, очень похожи… Не могу сейчас отыскать ту важную цитату из Фитцжеральда, но суть ее такова: как же так вышло, горюет Фрэнсис, что я стал с грустью относиться к грусти (имея в виду грусть своих персонажей), с болью — к боли, трагически — к трагедиям? Всегда между мной и героями была прозрачная, но спасительная стена! Но рано или поздно она рушится, и писатель умирает смертью своего героя, которого он породил и который его прославил… Если твой герой неприкаянный неудачник — так и умирай. Уж тут-то «шустрить», портить песню? И Довлатов последовательно пришел к такому концу. И еще одно — достигнув ценой многих компромиссов писательской славы, он при этом не достиг ни финансового,

ни социального статуса нормального обывателя, пусть даже из эмигрантов. У него не было денег на счету — в случае поступления на счет, по свидетельству Арьева, они были бы тут же изъяты за долги, поэтому он таскал деньги «мячиками» в карманах и безрассудно их тратил — все одно их было не легализовать… У него в отличие от всех других все же как-то сориентировавшихся в новой жизни, не было даже медицинской страховки — на это, в постоянных долгах и нужде, денег не нашлось. «Если я завтра сломаю ногу, — мрачно шутил он, — буду лежать на тротуаре, пока она не срастется»… На самом деле все вышло еще хуже, чем в этой зловещей шутке: он из-за этого умер.

И вот — воспоминания Алевтины Добрыш, «последнего свидетеля»:

«21 августа у меня день рождения и я попросила Сережу сделать мне подарок — выйти из запоя. Хотя сам процесс этого возвращения в жизнь был ужасен совершенно. В это время он начинал галлонами пить молоко. Его все время тошнило, и вдруг стал страшно болеть живот. Неподалеку от нас жили Кузьминские — Костя и Эммочка. У Кости тоже постоянно случались запои, поэтому мы с его женой часто советовались. В тот день я побежала к Кузьминским, рассказала о Сережиной боли в животе. Мне очень хотелось заварить ему ромашковый чай, но ромашки ни у Эммы, ни у меня не было. Тогда я позвонила художнице Тане Габриэлян: я знала, что у нее всегда есть много всяких трав. Была уже ночь, но Таня не спала и разрешила мне приехать. Я вышла из дома и села в машину. Я увидела, что у меня пропала иконка: видимо, кто-то заходил в мою машину. Мне стало жутко. Тем более что в эти дни он много говорил о смерти, о том, что этот приступ его болезни может очень плохо кончиться. Я помню, когда он при мне в последний раз разговаривал по телефону с Норой Сергеевной, он как бы прощался с ней. Он все время повторял: “Я тебя очень, очень люблю. И все, что ты говоришь про мои книги, для меня очень много значит”.

Когда я вернулась, увидела, что он разговаривает с Костей Кузьминским. Я позвонила одному знакомому доктору и стала уговаривать Сережу поехать в клинику, раз он плохо себя чувствует, или по крайней мере поговорить с врачом. Но он отказывался, всегда считал себя здоровым, хотя незадолго до этого ему диагностировали цирроз печени — специально, чтобы он бросил пить.

После этого чая Сереже стало немножко легче, он уснул.

Я даже не могла себе представить, что его боль в животе может быть как-то связана с сердцем. И он, конечно, тоже. Около шести утра Сережа меня разбудил: “Алечка, Алечка! Ты знаешь, у меня ужасно болит живот”. Я решила: надо срочно собираться и ехать к врачу. Сережа пошел мыться в душ, а я стала ему искать чистое полотенце. Я зашла в ванную и увидела, что Сережа падает. Я подскочила к нему, и меня испугала его бледность, взгляд у него был очень странный. Кажется, тогда я закричала и побежала вызывать “скорую помощь”.

“Скорая” приехала довольно быстро, но почему-то там было очень много людей, и среди них — два русских парня. Они очень долго меня расспрашивали, кто Сережа такой, куда его везти (всегда в самый важный момент попадаются люди, которые не читали тебя. — В. П.). Я пыталась им объяснить, что уже договорилась с одним доктором и просила отвезти Сережу к нему. Они все задавали и задавали мне какие-то вопросы, а Сережа все ждал, и никто не оказывал ему никакой медицинской помощи. В результате его посадили в специальное кресло и повезли, а я даже не знала, поедут ли они в обычную больницу или к моему врачу Я выбежала на улицу и увидела, что Сереже очень плохо. Меня к нему не пустили. Но я так рвалась, что одна девушка-полицейская разрешила мне поехать за ними в полицейской машине. Мы доехали до больницы, и я стала ждать».

Петр Вайль вспоминает, что он был последним, с кем Довлатов в ту ночь разговаривал по телефону. Его речь, всегда изысканная и чеканная, даже в запоях, тут вдруг стала сбиваться, путаться. И Петя Вайль, направляясь утром на радио, уже знал, что первая новость, которую он сообщит слушателям, будет такая: «Сегодня ночью умер писатель Сергей Довлатов».

И вот последние воспоминания Алевтины:

«Вышел врач — это был симпатичный человек, наверное, еврей по национальности. Он сказал, что, к сожалению, ничего не помогло. Наверное, он действительно пытался спасти Сережу, но было уже поздно.

Он слишком долго ждал помощи, и врачи упустили момент. Если бы я снова встретила этих людей, которые с ним ехали, если бы я их узнала, мне кажется, я убила бы их. Где они сейчас? Лечат ли они или еще что-то делают? Я с самого начала увидела, что они не собираются помогать, а все только допытываются, почему Сережа, живущий в Квинсе, вызывают "скорую" в Бруклин. Я думаю, его могли бы спасти, и врач, который был с ним в эти спасительные минуты, мне сказал то же самое. Накануне с ним случился инфаркт. Оказывается, сильная боль в животе может быть связана с предынфарктным состоянием. После разговора с врачом я попросила полицейского, чтобы он позвонил моим детям. В больницу приехали моя дочь с мужем, кто-то из них позвонил Лене…»

…Вот одно из «завещаний» Довлатова — написанное им незадолго до смерти письмо Тамаре Зибуновой:

«Еще раз напоминаю, что в течение 90-го и, тем более, 91 года Юнна Мориц будет переводить тебе какие-то деньги, половину которых ты оставь себе, а вторую половину, если не трудно, раздели между Борей и Валерием (Грубиным).

Обнимаю Вас,

Сергей».

…Помню, как я ранним утром, вышел на коктебельский пляж, смотрел на тихое перламутровое море. Потом вдруг на пустынном пляже, в дальнем его конце, появился еще один человек… Я разглядел Сергея Чупринина… Он увидел меня и почему-то направился сюда, долго шел, гремя галькой — видимо, хотел что-то сообщить.

— По «Свободе» сказали, что сегодня ночью умер Сергей Довлатов.

…Значит — не увиделись. А вот-вот должны были увидеться!.. В октябре, когда я все-таки оказался в Нью-Йорке, там все говорили про Довлатова. Жалели, рассказывали всяческие байки. Мол, даже официанты с него денег не брали — так все любили его! Говорили гордо: «С русских писателей денег не берем!»

Довлатов победил!

…Еще добавим «для оптимизма» — Довлатов, чуя безысходность, подготовился к финишу скрупулезно и тщательно, расписал подробно все дела, сложил окончательно все, что стоило издавать, написал, как издавать, и что нужно навсегда выбросить, чтобы не портить картину. И многие его «проекты» были воплощены после смерти, но в точности по его указаниям — рука его протянулась «за черту», он еще действовал, диктовал еще долго после своей кончины. Он успел расплатиться со многими своим долгами, особенно тщательно — с литературными, успел отблагодарить тех, кто сыграл решающую роль в его судьбе. Со своим литературным наставником Израилем Моисеевичем Меттером в конце своей жизни он вел самую активную переписку: первое его письмо Меггеру — 13 августа 1989 года, последнее — 8 июня 1990-го. «Отчитывается» он именно перед ним — и отдает свой главный «жизненный долг» именно ему. Более серьезных литературных фигур из тех, кому его исповедь важна и интересна, он не нашел — и написал Меттеру:

«Вы были из тех людей, в общем-то немногих, благодаря которым я почувствовал себя несколько увереннее, чего я по гроб жизни не забуду ни Вам, ни Виктору Семеновичу Бакинскому, ни покойному Г.С.Гору. Я рад, что мы с вами дожили до странных времен, и вы теперь можете напечатать свои лучшие вещи. Кое-что мы уже с восхищением прочли. И еще, тысячекратно я рассказывал знакомым американцам, что был лично знаком с единственным человеком, который открыто выразил свое сочувствие Михаилу Зощенко в чрезвычайно неподходящий для этого момент. Вы — один из немногих писателей, кто умудрялся зарабатывать литературой, будучи не только порядочным, но и смелым человеком.

Я персонально гением себя никогда не считал, но мне казалось, что я частица какого-то гениального подземного движения, представитель какой-то могучей в целом волны. еще бы — Вахтин, Марамзин, Володя Губин. И я где-то сбоку.

Буду направлять вам по книжке с каждым следующим гостем (назревают Гордин и Валерий Попов).

Спасибо вам за добрые слова насчет “Филиала”. Повесть эта писалась для одной здешней газеты, на лавры рассчитана не была, тем более спасибо.

Фазиля Искандера я тоже очень люблю. Битова признаю, даже уважаю, конечно — Ерофеев (Венедикт), а из ленинградцев среднего возраста мы все тут любим Валерия Попова… из новых москвичей мне нравится Пьецух.

<… >

Живем, в основном, в семье. Кроме того, есть все же отношения с американцами (редакторы, агенты, переводчики, знакомые писатели). Это отношения без крика, без водки, но всегда пунктуальные, всегда доброжелательные, категорически исключающие вранье и предательство.

…Если вам попадется 4 номер октября, посмотрите там повесть “Иностранка” — наша жисть.

У меня совершенно разрушена печень, и два года назад я чуть не умер. Однако у меня вышла книжка в Германии, в мае она же выйдет по-английски. На очереди Польша, Венгрия, и английская (британская) версия.