Дойти до ада
Шрифт:
Полотенце в руке тренера вертелось, как пропеллер. Иван Антонович оттягивал резинку климовских трусов, и воздух холодил горячий пах.
— Умыться! Дайте мне умыться!
Плеснули на лицо.
— Еще! Еще! Плевок горел в глазах.
— Во рту пополощи. Противник серьезный.
Гонг.
— Плахотя-а, бей!
— Круши!
Климов с ожесточенной веселостью парировал свистящую перчатку и, не переставая следить за ногами соперника, делал все, чтобы Плахотин не подошел вплотную.
— Бе-е-ей!
Любимчика спортивного Ростова просто раздирала
Климов прыгнул, ушел от «клинча» и увидел фингал под левым глазом Зюни. Сам не заметил, когда приварил.
«Понюхай, гад, свою губу, — злился Климов, доставая еще раз по корпусу и целя в подбородок. — Сейчас ты мне откроешь диафрагму. Ха! Вот так. Сейчас мы перестроимся и…»
— В угол!
«…по печени и в челюсть».
— В угол!
О том, что удалось заехать любимчику слева, Климов догадался лишь тогда, когда услышал: «Три… четыре…»
Элегантный рефери выщелкивал перед собой наглядно растопыренные пальцы.
— Восемь… девять… Аут!
Плахотин помотал головой и повалился навзничь.
Судья на ринге вскинул руку Климова и объявил победу.
…А били его в душевой. Их было пятеро, а он один. Как раз намылил голову, лицо… Ударили чем-то тяжелым. Вода была напористая, мелкая, и он довольно скоро сломался. Ханыг и след простыл. Сбежали. Бой Климова был заключительный, и в душевую больше так никто и не зашел…
Климов открыл глаза, потрогал голову рукой. Нет, не болела, но свет был таким убийственно-слепящим, что Климов, на мгновение разлепивший веки, вновь закрыл глаза. «Светобоязнь какая-то», — сказал он сам себе, но так, как будто говорил о ком-то постороннем. Отвращение к той реальности, которая вторглась в его сознание и враждебно требовала усомниться в праведном устройстве мира, в непогрешимо-добром восприятии людей, подкатило под сердце такой дурнотой, что Климова стало знобить.
— Я жду, — процедил чей-то голос, и Климов краем сознания уловил, что фраза обращена к нему. Сказана она была таким тоном, что нетрудно было представить себе злой, упрямо очерченный рот палача. Палача, который глумливо-медленно освобождает шею осужденного от спутанных волос или случайно завернувшегося ворота.
Климов даже обернулся, словно ожидал увидеть того, чьи пальцы он почувствовал на своей шее, но увидел лишь угол стены да мутное, истекающее каплями дождя оконное стекло… И Юлю. Она ворожила над стерилизатором, шприцем и ампулой с лекарством.
— Изупрел, полкубика!
Голос принадлежал Медику.
Юля испуганно покосилась на него и сказала, что изупрела нет.
— Тогда кубик эфедрина.
У Климова тоскливо заныло под ложечкой, и туман начал застилать его глаза. Почувствовал, что умирает.
Прерываемый ослабшим, изнуренным сердцем ток недужной крови еще гнал по жилам сокровенное тепло и чудо жизни, но Климов уже почувствовал свою смерть. Беспощадную, жестокую, цинично-подлую в своих помыслах, но очень откровенную вот в эти считанные, как удары его сердца, краткие секунды.
— Атропин.
Кто-то
Постепенно пустота под сердцем стала заполняться жаром. Климов выплыл из небытия, открыл глаза.
Юля как раз отшибла пинцетом головку ампулы, и хрустнувший стеклянный звук придавал уверенности в том, что все еще не так плохо.
— Молодечек, Юля, — неосознанно пробормотал Климов и не услышал собственного голоса. Горло словно залито смолой. Да и нельзя узнавать Юлю…
— Что у него? — раздался голос Чистого, и санитар Сережа с подлой ласковостью произнес:
— Сердечко выдохлось… зажмурило глазенки…
Юля сделала еще два укола, потерла Климову виски, дала понюхать нашатырь.
Глаза их встретились.
Летучая тень, скользнувшая по ее лицу, дала почувствовать, что Климова она узнала, но не может это показать, и он ее ответно не узнал. По крайней мере, не заподозрят в сотрудничестве.
«Раскаяние не по греху», — подумал Климов и услышал голос Чистого:
— Очухался, паяльник. Оклемался.
Юля отошла, и дюжие телохранители подволокли Климова к креслу, рывком подняли с пола и усадили, сдавив плечи.
— Как огурчик.
— Вот и хорошо, — скрестил руки на груди Медик и стал напротив Климова. — Продолжим разговор?!
«Значит, меня уже пытали, — промелькнуло в мозгу Климова, — а я совсем не помню. Дело дрянь. Надо базарить, что-то говорить, иначе замордуют».
Подумал, хотел что-нибудь произнести небрежно-легкое, веселое, нисколько не обидное для всех присутствующих в кабинете, но жалкий стыд истерзанного человека, чувство пережитой смерти и обида за свою беспомощность оглушили его немотой, сдавили горло. Климова стало тошнить. Чтобы не вырвало на ковер, решил подняться, но, судорожно глотая воздух, точно астматик, еще глубже осел в кресле. Ничто сейчас не было так отвратительно, как собственная беспомощность.
В ушах послышался садистский хохот Чистого.
— Не любишь быть в замазке, мусорило.
— Не люблю, — внезапно для себя ответил Климов. — Ненавижу.
— Вот и чудненько. Заговорил. Уважил дядю.
Рука у Чистого была на перевязи. Одет он был во все цивильное, изъятое из гардероба какого-то местного босса. А в глазах — лютая ненависть. Желание разорвать на кусочки.
Словно подтверждая ощущение Климова, он повернулся к Медику и с нарочитой вежливостью попросил:
— Отдай ты его мне, а сам возьми девчонку. Вставишь клизму.
Бивший Климова озноб уже прошел, тошнота отпустила, но теперь в ушах стоял смех озлобленного Чистого.
— О'кей?
Медик подумал, посмотрел на замершую в страхе Юлю, перевел глаза на Климова, оценивающе прищурил взгляд, полез за сигаретой.
— Не спеши.
Чистый взревел:
— Да я его, ментяру, на куски… очко распорю!
— Не базлань, — спокойно чиркнув спичкой, сказал Медик. — Он мне нужен.
Чистый врезал Климову ногой по колену, ухмыльнулся. Посмотрел на Юлю, плюнул Климову в лицо, захохотал: