Дождь идет
Шрифт:
– Мадемуазель Фольен? Вы не пришли бы посидеть в лавке?
Забавно было видеть, как моя всегда такая сдержанная матушка кричит во все горло, уставившись в стену, оклеенную обоями с яркими попугаями. А затем слышать звучащий словно из подземелья ответ:
– Сейчас иду, мадам Лекер!
Отец даже не снял плаща. Дождевые капельки дрожали на его белокурых усах, и он рассеянно бросил мне:
– Здравствуй, сынок...
Отворил дверь в спальню. Стук подков распрягаемых лошадей стал слышен отчетливее. Внизу матушка говорила мадемуазель
– Вас это не очень затруднит?.. Просто не знаю, что бы я без вас делала...
И стала подниматься наверх. Сначала из отверстия в полу показалась ее голова с пышным валиком пепельных волос надо лбом и торчащим на макушке шиньоном, затем округлый корсаж, перехваченный в талии широким лакированным поясом, словно бы перерезавшим матушку пополам.
Она с тревогой посмотрела на отца, потом на меня, и я понял, что она не уверена, можно ли мне присутствовать при разговоре.
– Я был у тети Валери,- заявил отец, оглядывая наши две комнаты, будто нам предстоял переезд.
– Как она?
– Почти совсем обезножела... Женщина, приходившая к ней убирать, ушла из-за какой-то истории... Я предложил тете поселиться у нас...
Бедная матушка! Лицо ее выражало полнейшее смятение, рот от изумления и ужаса широко раскрылся, но она лишь слабым голосом пролепетала:
– 3-здесь?
Отец снял наконец клеенчатый плащ и башмаки на гвоздях. Вошел в спальню и зажег газовый рожок.
– Я сейчас тебе объясню... Она намерена отобрать дом... Если потребуется, она в суд подаст. Понимаешь, что это значит?.. Мальчонка будет спать с нами... А для тети Валери поставим в комнате кровать.
– Но у нас нет кровати...
– Я купил на распродаже... Урбен сейчас внесет...
– А когда она собирается приехать?
– Завтра...
Дверь в спальню закрыли, и до меня теперь доносился лишь приглушенный шум голосов. Я посмотрел в окно. Помню, что в ту минуту во втором доме слева в ряду домов, стоящих перпендикулярно к нашему, я увидел Альбера: прижав лицо к стеклу, он за мной наблюдал.
Мы ни разу друг с другом не разговаривали. Вероятно, он был примерно одних лет со мной; впрочем, сказать трудно, потому что он все еще носил длинные локоны, как девочка, и одевали его не так, как других мальчиков.
Жил он с бабушкой, и они занимали совершенно одинаковую с нашей комнату над мучным лабазом, с таким же окном полумесяцем, поэтому если Альбера я видел всего целиком, то бабушку его лишь до пояса.
– Надо непременно найти!
– вдруг выкрикнул отец.
Дверь распахнулась. Матушка разнервничалась, плакала, что, впрочем, случалось с ней довольно часто. Была она низенькая, пухленькая, и из-за густых пушистых волос голова ее казалась непомерно большой. Кожа очень светлая, глаза голубые.
– Я поищу на чердаке,- сказала она.- У тебя есть спички?
Она зажгла свечу, и я словно завороженный смотрел, как она поднималась прямо с пола к потолку по крутой винтовой лестнице, как толкнула плечом люк и исчезла.
А дождь лил, лил, все черней, все непроглядней.
– Нашла?
– Кажется... Постой...
Очевидно, она взобралась на ящик. Посыпались какие-то картонки... Отец настороженно ждал, подняв лицо к потолку.
– Может, тебе помочь?
– Нет... Нашла...
Матушка спустилась с чердака, держа в руках черную рамку с треснутым стеклом, в которую вставлена была фотография женщины с буфами на рукавах.
– Это ты стекло разбила?
– Да нет же, Андре... Вспомни... Ты сам, ну когда ты так разозлился на нее... Ты выбросил фотографию в мусорный ящик, и если бы не...
Отец взглянул на меня, подошел вплотную.
– Послушай, сынок... Завтра приезжает тетя Валери... Она будет жить у нас... Смотри не вздумай повторять то, что про нее говорили.
Я долго ломал голову, да и сейчас еще ломаю, что, собственно, он имел в виду.
– Скажи, Генриетта... У малыша ничего другого нет надеть?
– Я собиралась заказать мадемуазель Фольен для него новый костюмчик.
– Может, тебе пойти купить ему что-нибудь поприличней? Мне не хочется, чтобы тетя Валери приняла нас за...
Не помню уж, как он выразился. Отец казался озабоченным. Газ горел плохо. У нас всюду, за исключением лавки, еще стояли не газовые рожки, а простые горелки, и напор был слабый. Во всяком случае, верх горелки был всегда закопчен. Отец почти касался головой потолка полированного дерева. В катившихся по стеклам каплях отражались огни площади.
– Как будто у меня время есть!
– Мадемуазель Фольен еще побудет... Одевайся, Жером...
В доме поднялась кутерьма. День этот был из ряда вон выходящий. Помню сутолоку в низких, плохо освещенных комнатах, мою разобранную кровать и другую кровать, красного дерева, которую Урбен неуклюже втаскивал вверх по частям. Помню матушку перед зеркалом, втыкавшую шпильки в шиньон и натягивавшую сетку на пышные волосы.
– У него нет башмаков...- пробормотала она с зажатыми во рту шпильками.
– Ну и что же?
– Если я тебе об этом сообщаю, то потому, что ты всегда утверждаешь, будто...
Мои игрушки так и остались на полу.
– Поживее одевайся, Жером...
Матушка взяла из конторки деньги с тем грустно-смиренным видом, который всегда принимала в торжественных случаях.
– Вы уж меня извините, мадемуазель Фольен... Постараюсь обернуться побыстрее... Лишний человек в такой квартире, как наша... Ничего не попишешь!..