Дождь над океаном (сборник)
Шрифт:
— А что ж тут три дня торчал? — спросил поручик, хотя ответ и так был писан на припухшем лике приказчика.
— Да кум тут у меня, вот оно и…
— А Мясоедову скажешь, что лошадь ногу зашибла?
— Вот-вот.
— Ну, трогай, — сказал поручик. — «Рушукского» в дороге налью.
— Это которое?
— Заграничное. Там увидишь. И-э-й!
Тронулись застоявшиеся сытые лошадки, вынесли повозку на проезжий тракт, остались позади и мужики, с оглядкой искавшие в лопухах империал, и стеклянный взгляд Щучьей Морды. А впереди у обочины стоял человек в синей черкеске и овчинной шапке с круглой суконной тульей, держал руку под козырек согласно артикулам, и это было странно: не столь уж привержены дисциплине казаки Кавказского линейного войска,
Казак был, как все казаки — с полным почтения к его благородию, но смышленым и хитроватым лицом исстари вольного человека. Себе на уме, одним словом, казак — и все этим сказано. Свернутая лохматая бурка лежала у его ног, оттуда торчал ружейный чехол. На черкеске поблескивал знак отличия военного ордена св. Георгия — серебряный крестик на черно-оранжевой, цвета дыма и пламени, ленте, новенький совсем. А где его можно было получить недавно? Либо там же, на Кавказе, либо…
И вот что выяснилось. Платон Нежданов, старший урядник одного из полков Терского войска. Был на болгарском театре военных действий. Командирован в числе нескольких других нижних чинов сопровождать в Россию некий ценный груз, но на здешней станции по несчастливому невезению вывихнул ногу, спрыгивая на перрон, — непривычны казаки к поездам, на Кавказе этого нету и в Болгарии тоже, объяснял он (поручик крепко подозревал, что дело тут еще и в водочке, к которой казаки как раз привычны). Был оставлен офицером на станции. Неделю провалялся в задней комнатке у буфетчика. Невольный наем сего помещения да принимаемая в чисто лечебных целях «Анисовая» оставили урядника без капиталов. Вдобавок на станции не имелось никакого воинского присутствия — ближайшее находилось в Губернске. Таким образом, чтобы выправить литер на бесплатный воинский проезд, приходилось отправляться за полсотни верст, но что поделаешь? Не продавать же господам проезжающим черкесскую шашку в серебре? Они, конечно, купят, да ведь позор и бесчестье — продавать трофейное оружие, не в бурьяне найденное.
Словом, старший урядник, встав на ноги, собирался подыскать оказию до Губернска, помня, что на Руси исстари жалеют служивых и помогут, ежели что. И тут он оказался свидетелем геройской атаки господ жандармов на господина поручика, последовавшего разбирательства. Потом усмотрел господина в партикулярном, подряжавшего Мартьяна везти его благородие в Губернск… Так что вот… Он, конечно, не наглец какой, но господин поручик, быть может, не сочтет за труд уделить местечко в повозке воинскому человеку, прошедшему ту же самую турецкую кампанию? А бумаги вот они, в полном порядке…
Бумаги действительно были в порядке. Поручик Сабуров, сидевший уже без фуражки и полотняника, [2] проглядел их бегло, проформы ради. Все ему было ясно: какой-то тыловой хомяк в чинах чего-то там нахапал и благодаря связям отправил в Россию под воинским сопровождением. Казак наверняка спрыгнул на перрон, чтобы познакомиться поближе с какой-то станционной обитательницей. Офицер-сопровождающий — явно какая-то тыловая крыса: строевой не оставил бы наихладнокровнейшим образом подчиненного на вокзале, а велел занести в вагон. Не хотел лишних хлопот, погань такая. Господи, до каких пор в русской армии людям театра военных действий будут сопутствовать такие вот тыловые крысы?
2
Белый летний двубортный мундир, введен в 1860 г.
Место в повозке, понятно, нашлось, его бы еще на четверых хватило. Вскоре поручик Сабуров достал оплетенную бутылку «Рушукского», как обещал Мартьяну. Мартьян малость похмелился — на лице его читалось, что эта красная водичка без должной крепости не идет ни
Гладкие лошадки бежали ровной рысью. Платон рассказывал Мартьяну про Болгарию да про турок. Привирал, ясное дело, безбожно, по святому казачьему обычаю: и насчет ужасных янычар, у которых провинившегося солдата будто бы положено съедать перед строем, и про собственные успехи насчет бабцов, которые, мил друг Мартьяша, и устроены-то иначе, вот, к примеру, ежели вспомнить…
Трудно сказать, насколько Мартьян всему этому верил — тоже был мужик не без царя в голове. Но врать согласно пословице не мешал. Поручик Сабуров тоже слушал вполуха и бездумно улыбался неизвестно чему. Лежал себе на армяке поверх пахучего сена, рядом аккуратно, орденами вверх сложен полотняник, повозку привычно потряхивает на плохонькой российской дороге… Вокруг тянулись негустые леса, перемежаемые пустошами, а кое-где болотинами. Болота здесь были знаменитые — единственно своими размерами и проистекающей отсюда малополезностью земель. Оттого и помещиков настоящих, многоземельных, как мельком обронил Мартьян, не водилось отроду. Мелких сидело несколько, едва ли не однодворцев.
— Так что и не жгли, поди? — съехидничал Платон. — В свое-то времечко?
— Да кого тут было жечь, и за что… У нас народ не пахотный исстари. У нас в первую голову — ремесла, торговлишка, что до манифеста, что потом. А господа… Ну вот один есть поблизости. Имение — аж с десятину, поди. В трубу небеса обозревает, скоро дырку в тучах проглядит, уж простите дурака, ваше благородие, если что не так ляпну. И ездят к нему такие ж блажные…
— А такого не было, случаем, — в шутку спросил Сабуров, испытывая свою прекрасную память. — Роста высокого, сухощав, бледен, глаза голубые, белокур, в движениях быстр, бороду бреет, может носить усы на военный манер…
— Что-то вы, барин? — Мартьян вылупил глаза, будто и впрямь дурак дураком. Но в лице дрогнуло что-то, в глазах отблеснуло. Не прост ты, детинушка, подумал поручик Сабуров, ох, не прост. Может, что и слышал. Может, кого и вез. Может, тот, что в движениях быстр, уже и прошел щучкой сквозь худые жандармские сети давно тому назад. Но детинушка промолчит, ибо челноком снует по большой дороге, а у дороги той закон один помалкивай да в чужие дела не суйся, рвение пусть проявляет тот, кому оно положено по службе. Впрочем, все это полной мерой касается и поручика Сабурова — ни к чему ему лезть в дела голубых, которых некогда зацепил стихом поручик Тенгинского полка Лермонтов. Офицерской чести противно соучаствовать тем стрюкам и даже думать о них…
Они ехали, болтали, молчали, опрокинули еще по паре стаканчиков, ехали, и понемногу путь стал скучен — оттого, что впереди дороги оставалось больше, чем позади. Вечерело, длинные тени деревьев ложились поперек тракта там, где дорога проходила лесом, а болотины понемногу заволакивало туманом, редким пока что, жиденьким. Вот и солнце укатилось за горизонт.
— Влажной барин говорил как-то, что земля круглая, — сказал Мартьян с плохо скрываемым превосходством тороватого и удачливого над бесталанным и блажным. — А я вот езжу — полсотни верст туда, полсотни верст назад. И везде земля — как тарелка. Ну, не без пригорков кой-где, но чтобы круглая…
— Оно так, — лениво поддакнул Платон. — Ежели взять степь…
Крик его прервал долгий вопль на одной ноте — он донесся издалека, затих, потом вновь зазвучал, приближаясь. Звучал он так, словно человек нос к носу столкнулся с каким-то ужасом и давно уже вопит, подустал, осип.
— Шалят? — спросил Платон, а сам уже подтянул к себе ружейный чехол, возился с пряжками.
— Да не должны бы возле самого-то постоялого… — сказал сквозь зубы Мартьян, но тоже насторожился и потрогал безмен.