Дождаться утра

Еременко Владимир Николаевич

— Дедушка, а рыбу ты теперь ходишь ловить? — неожиданно спрашиваю я. Дед не удивился моему вопросу.

— Нет, теперь не хожу.

— Вентери украли?

— Припрятал, да шест пропал. Вода стала холодная, а без шеста не поставишь…

— Я сплаваю, — отзывается Сергей. — Я уже ставил, правда, дедушка?

— Правда, правда, — положил ему на голову ладонь дед, — ты уже большой. Если вода выгреется в речке, то можно и сплавать. День вроде сегодня разгуливается.

— Я тебе сплаваю, я тебе так сплаваю, — зашумела мама, — что не будешь знать, на что

садиться. И вы, тато, как маленькие. Какая сейчас речка, какая рыбалка?

Дед смешно, как птица крыльями, замахал руками и, заговорщически подмигнув нам, «вылетел» из кухни во двор. Мы все прошмыгнули за ним, даже маленькая Люся заспешила вслед, но у самого порога ее поймала тетя Надя. Однако Люся заревела так, что нам пришлось возвращать Вадика, чтобы тот ее успокоил: только Вадик находил на нее управу.

За завтраком дед сказал, что дома остаются мама и Люся, а мы все едем собирать колоски.

— Двуколка добрая, на ней далеко можно уехать. Мы вас оставим, а сами с Андрюхой поедем на ячменное поле. Коням ячмень нужен.

— Сейчас людям нечего есть, а вы за коней, — начала мама. Но дед сердито оборвал ее, дав попять, что здесь хозяин он — как скажет, так и будет.

Выехали за село, свернули с наезженной и разбитой машинами дороги на заброшенный, поросший травой проселок, и нашего Дончака словно подменили: он перешел на размашистую рысь и даже перестал прихрамывать. Дед захохотал.

— Смотри, Андрюха. Он у тебя научился: знает, когда хромать.

Я хотел обидеться, но у деда было такое смешное, лукавое лицо, что я тоже рассмеялся. Дед, как заправский ездовой, по-турецки скрестив ноги, восседал впереди и в одной руке, в натяжку, держал вожжи. Видимо, эта езда доставляла ему еще большее удовольствие, чем нам, мальчишкам. Вот только вожжи веревочные подводили, но и их дед держал по-особенному, ухарски.

Мне вспомнилась смешная семейная история. Когда дядю Ваню избрали председателем колхоза, дед, уже года три возивший старого председателя, не захотел расставаться с «выездными» лошадьми, которых он вырастил. Дядя Ваня, в свою очередь, не мог позволить, чтобы отец был у сына кучером. Нашла коса на камень.

По полям колхоза и в соседние села дядя Ваня ездил верхом или в пролетке, хотя это, с точки зрения старых колхозников, унижало его председательское достоинство, а вот в район или в город ему обязательно нужно было ехать на «выездных, правленских» лошадях.

— Какой же ты председатель, если приедешь верхом или в пролетке на одном коне? — говорили колхозники. — Тебя и слушать никто не станет. Тут надо подкатить не меньше чем на паре вороных, и чтобы пена изо рта, и кони как огонь, на вожжах не удержишь. Вот тогда ты хозяин, тогда председатель!

В колхозе были такие кони, но дед их никому не доверял. А раз дед сказал, значит, все. Он не только был старшим в селе, но еще ходил в «вечном колхозном начальстве». Председатели, бригадиры менялись часто, а вот деда как выбрали в 1929 году в первое правление колхоза, так он и оставался его бессменным членом. Список каждого нового правления колхозники

начинали со старшего конюха Лазаря Ивановича Четверикова. И только в последние годы дед попросился в рядовые — кучером на «правленские, выездные» и отсюда никуда не хотел уходить, несмотря на скандалы в доме.

Конфликт разрешался всякий раз так. Когда дяде Ване нужно было ехать в район или в город, он говорил деду:

— Запрягайте!

(В семье деда, да и в нашей, родителей называли только на «вы».) Дед запрягал «своих, как огонь, жеребцов» и лихо подкатывал к правлению колхоза. Дядя Ваня выходил из конторы и предлагал отцу пересесть с кучерского облучка на его, председательское место. Дед не спешил.

— Вот простынут, тогда и пересяду. Смотри, еле сдерживаю.

— Надо было на базу выгуливать, — сердито замечал дядя Ваня.

— Выгуливал.

У правления собирались любопытные, начинали подавать ехидные советы. Дядя Ваня прыгал к отцу на облучок, и нетерпеливые правленские кони в клубах пыли уносили председательскую тачанку.

Домой дед всегда возвращался, развалившись на мягком председательском сиденье. Он дремал.

— Кого везешь, Иван Лазаревич? — снимая шапки, подшучивали старики. — Уж не отца ли нашего председателя?

Дядя Ваня тоже не лез за словом в карман, но домой приходил злой.

— Вы хоть бы одевали его поприличнее! — кричал он, сердясь на мою бабушку, свою мать. — Где его одежда нормальная?

— Да я ему не говорю, что ли, вот она лежит, — отвечала бабушка. — Так ему ж хоть кол на голове теши.

— И не буду выряжаться, — взъярялся дед. — Я при конях.

— Так стыдно ж, как старца какого везу.

— Я при конях, мне не стыдно, — повторял дед. — А кому стыдно, пусть пешком ходит.

Когда дядю Ваню уже перед самой войной избрали председателем сельского Совета, говаривали, что Лазарь Иванович перевел Ивана Лазаревича на другую работу: мол, тот ему не понравился.

А дед так и остался конюхом при своих «выездных, правленских» конях.

— Дедушка, а где твои выездные сейчас? — спросил я.

— В Красной Армии служат, Андрюха. Сразу ж, как война объявилась, их и забрали. Добрые были кони… Дончак наш тоже строевой, да, видно, в перипетию попал…

Мы уже были километрах в трех за Гавриловкой, на той стороне Червленой. Речку переехали вброд в километре ниже села и теперь выехали к полям, где колхоз сеял пшеницу. Поворачивая из стороны в сторону свою исхудалую, морщинистую шею и оглядывая изрытые окопами поля, дед сокрушался:

— Что творится, что творится. Так испоганили землю.

Когда выбрались на край пшеничного поля, дед распорядился:

— К окопам близко не подходить! К той балочке тоже не надо. Там мины могут быть. Собирать только по бугру. Хоть и меньше колосков, зато надежнее.

Дед снял с повозки брезент и расстелил его на стерне. Потом сбросил на него мешки, наши сумки, корзинку с харчами, бачок с водой и какую-то странную палку. Даже две, но сцепленные сыромятным ремнем. Одна длиною в мою руку, другая в полруки.