Дождаться утра
Шрифт:
Я вижу, что Андрей уже готов спорить, отстаивать свой родной город. Сейчас запальчиво посыплет свои «зато после Сталинграда у фашистов был траур», «зато там Волга…», «зато…» и еще добрую сотню этих «зато».
Андрея трудно переспорить. «Защищать» Сталинград будет до хрипоты. Если же сейчас перевести разговор на другое, то он с большей серьезностью задумается над сказанным мною. Не раз наблюдал этот психологический парадокс.
— А это зачем тебе? — спросил я, указывая на книгу немецких генералов.
Андрей смущенно смотрел на меня.
— Ну как же, ведь интересно,
— А ты разберешься? Там они все по-своему оценивают.
— Я знаю… Они все валят на Гитлера. Вроде во всем виноват он.
— А ты как?
— Наши им поддали, вот и все. Они же пробовали пробиться из окружения, да силенок не хватило.
— Зрело мыслишь, давай готовься.
— А можно мне рассказать про вашего Гришу-разведчика?
— Можно! Только не сочиняй много.
Лицо Андрея вспыхивает. Он опускает голову, смотрит куда-то мимо меня, но тут же, овладев собой, раздраженно спрашивает:
— А когда же мы поедем к Грише в совхоз? Все только обещаешь…
— Поедем. Обязательно поедем.
— Я и Юлька? — резко вскидывает голову Андрей. Взгляд требует прямого ответа. — Обманывать нечего. На юг тоже сто лет собираемся…
— Поедем. И на юг, и к Грише, — твердо отвечаю я, понимая, что сейчас даю слово, от которого уже нельзя отказываться.
Андрей согласно кивает. Он верит, что говорю правду, и тут же вновь заговаривает о своем докладе. Как ему хочется сейчас быть со мной на равных!
И я в детстве любил рассказывать ребятам всякие небылицы. Выдастся свободный часок, шмыгнем куда-нибудь в сторону от стана, завалимся в бурьян, чтобы не видел нас бригадир, и давай травить. Сельские ребята любили слушать про городскую жизнь. Естественно, что все мои рассказы кончались войной. Увлекшись, я иногда спрашивал ребят: «Как вам сделать, чтобы его убили или чтобы он остался живым?»
Шурка в таких случаях порывисто вскакивал и кидался на меня с кулаками:
«Так ты все врал! Мы что, дураки?» Ребята не защищали меня. Даже мой закадычный кореш Васька Попов не шевелился. Подражая нашему бригадиру, он покусывал травинку и смотрел на меня как на пустое место. Из-под насевшего на меня Шурки я хрипел:
«Это правда, ей-богу, правда! Он жил на Медведицкой улице, а работал на Тракторном заводе. Когда немцы прорвались в город, пошел в рабочий батальон. Тогда все с завода уходили на фронт, а вот остался он жив или нет, не знаю…»
Андрей и Юля тоже часто просят меня рассказать про войну. Но соглашаюсь я редко.
С большой охотой вспоминаю другое время, тоже трудное, но то, когда мог действовать. Не сидеть, как мышь, в углу блиндажа и ждать смерти, а заниматься делом. Этим делом для меня была работа в тракторной бригаде.
Время безжалостно отдаляет нас от тех лет, и уже сейчас прошлое встает в памяти не сплошным массивом, а отдельными островками, хотя и очень яркими. Склеивать их в один материк не хочется, потому что, как бы ты ни старался, клеем этим непременно будет домысел.
…Помню первый отчет о работе нашей тракторной бригады. Несколько вечеров мы трудились с Василием Афанасьевичем над ним.
— Главное, Андрюха,
И мы мучительно придумывали, по каким «статьям» можно списать недостающие литры керосина. Но «статья» в основном была одна — наши вспаханные и посеянные гектары. А их едва хватило, чтобы покрыть половину израсходованного горючего. Один бригадир да Дед знали, куда делось это горючее. Большая его часть «уплыла» еще там, в селе, когда мы стояли на ремонте. Керосин нужен был всем. Мы списывали его на промывку деталей при ремонте и на перегонку тракторов в поле по тройной норме, и вес же недостача была большая. Василий Афанасьевич долго удивленно таращил глаза на составленную мною ведомость расхода горючего, тяжело вздыхал, трогал негнущейся пятерней свои жидкие сивые волосы, а потом, махнув рукой, сказал:
— Пиши, Андрюха, новую и поставь остаток литров триста.
— Так у нас и двухсот нету, — возразил я.
— Ничего, пиши. Начнем по-настоящему работать — покроем. Тут трошки неувязка у нас вышла.
Я написал.
Было это в мае. Наша единственная, собранная Халимом Викуловым из утиля сеялка все еще пылила по пересохшей весновспашке. Сеяли ячмень, просо, гречиху и какую-то небольшую толику овса и кукурузы — все, что смог достать колхоз. В отчете, который я вез в МТС, сев был закончен и мы уже пахали пары.
Белый узелок с харчами еще с вечера привязан к багажнику итальянского велосипеда — моего трофея. В узелке — баклажка с молоком и кусок хлеба. Отчет в кожаной полевой сумке. Можно ехать, но бригадир останавливает меня:
— Возьми вот это. Отдельно положи, — и он сует несколько листков бумаги. — Тут мы с председателем подписали чистые бланки актов и отчетов. На всякий случай…
Я понимаю, как могут выручить эти бумаги, и торопливо запихиваю их в полевую сумку. На радостях метров двадцать стремительно несусь с велосипедом, а потом, как цирковой наездник, вскакиваю на седло.
— Смотри не сверни шею! — кричит бригадир.
Но меня уже подхватило вихрем. Только успеваю перебирать педалями. Натянутой струной во мне звенит радость. Отличная машина! Два тормоза. Ручной тормоз в диковинку. Хромированные ободья колес отливают голубоватым светом. Ах как легко они мчат меня туда, к подожженному еще невидимым солнцем горизонту. Где сделали эту легкую, как птица, машину? В Риме? Турине? Милане? А больше-то я и городов в Италии не знаю. Вспомнил Венецию. Конечно, в Венеции, только в таком прекрасном городе и могли сделать этот велосипед.
Но как он попал с берегов Адриатики на берега Волги? Я нашел этот велосипед в полуобрушенном блиндаже километрах в трех от полевого стана на второй или третий день после нашего выезда в поле. Как завидовали мне мои дружки! Да и сам я от радости не находил места.
До Красноармейска, который тогда был южной окраиной города, домчался легко, как вдруг почувствовал: сдало переднее колесо. Откинулся, перенося тяжесть тела на заднее колесо. Только бы выбраться на подкачке! Насос у меня хороший — автомобильный. Накачав, вскакиваю на седло и сколько есть мочи жму на педали.