Дождаться утра
Шрифт:
Есть правда вечная — та правда, на какой держится все человеческое в человеке. Мой бригадир знал высшую мудрость.
Я помню, как во мне все запело от этих слов. Как хотелось прыгать от радости! И это его, Василия Афанасьевича, слова сказал я сыну: «Все, что честно, всегда правильно».
Дорогой мой учитель! Теперь, через три десятка лет, я знаю: счастливый человек тот, кто сеет доброе.
Помню, сколько хлопот доставил бригадиру тем, что не сдал отчет. Ему пришлось через день ехать самому, а потом искать нового учетчика и так же, как меня, «натаскивать» его. Но Василий Афанасьевич даже видом не показал
Вернувшись из МТС уже ночью, он разбудил меня и радостно зашептал:
— По-нашему вышло! Два раза переделывал, а отстоял… Может, опять в учетчики?..
Я отказался. Но до сердечного колота обрадовался словам бригадира. Он говорил со мною как с равным.
Вспоминая сейчас нашего бригадира, я вижу, что именно так только и можно было справиться с нами, норовистыми мальчишками.
Мы начали распахивать под озимые принятое от саперов разминированное поле. Настроение в бригаде было хорошее. Его поднял дождь, который, как шутили ребята, притащил я на своем горбу вместе с велосипедом. Теперь мы могли надеяться на урожай.
— Главное, больше вспахать и посеять, — твердил Василий Афанасьевич, — тогда и ждать можно. Что поработаешь, то и полопаешь. — И гонял нас от зари до зари.
Что это были за дни! Сейчас они в моей памяти, как один длиннющий день, забитый оглушительным грохотом тракторов, беготней с поля на стан бригады, когда случалась поломка. А они ломались на дню по нескольку раз. Вот и бежал тракторист то за запчастью какой, то за инструментом, то за домкратом — тоже на всю бригаду один, то за автолом, то за солидолом и еще бог знает за чем. Стоило остановиться трактору где-нибудь в борозде за километр-полтора от стана, как к нему перекочевывали все наши небогатые ремонтные средства.
Бригадир с Халимом буквально разрывались, бегая от одной машины к другой.
Только сейчас я могу по-настоящему осознать, какими горе-трактористами мы были. Как только, зачихав, останавливался трактор, я, как заправский механик, выключал скорость и, захватив ключи, кидался к мотору. Обжигая руки, проверял подачу питания. Снимал карбюратор, промывал отстойник, собирал карбюратор и лез к магнето. Доставал серебряный гривенник и драил им контакты. Если и это не помогало, то бросался к свечам. Выворачивал их поочередно, протирал, снимал нагар с усиков, сушил над факелом. Так я метался вокруг трактора, пока, глядишь, не набредал на неисправность.
И когда после всех этих хлопот, случалось, мотор вдруг оглушительно взревет и весь трактор забьется милой тебе дрожью, то разве может шевельнуться в тебе мысль, что ты никудышный тракторист?
Лихо вскочишь на сиденье, поддашь газку — и пойдет за трактором натужно поскрипывать плуг, выворачивая маслянистые пласты доброй залежи. Весело прыгает борона. Радостно смотреть на темный след, бесконечной лентой разматывающийся за твоим трактором. Потревоженная земля терпко пахнет весной, над пашней чуть струится парок, и вьются и скачут за плугом прожорливые грачи.
Когда трактор идет «без останову», то каждая жилка и каждый мускул в тебе поет; а вот если он, зачихав, встанет, от одного взгляда на заводную ручку свет не мил. У меня и сейчас, когда вижу этот инструмент у какого-нибудь неудачливого шофера, начинают болеть руки. Заводная ручка столько раз меня била по рукам, что я на всю жизнь запомнил ее
Но один день… особенный день…
Как всегда, разбудил нас Василий Афанасьевич еще до зари. Пока мы, обжигаясь, ели жидкую пшенную кашицу, восток сильно просветлел и там начали таять и исчезать звезды.
— Ох и день будет хороший! — раньше других справившись со своим завтраком, сказал Мартынок и не спеша пошел мыть чашку. Он, как и свой инструмент, никому не доверял посуду.
Через четверть часа один за другим взревели моторы, и наши «старички», громыхая, двинулись на поля. Особенно надрывался выстрелами Васькин трактор. У него прогорел глушитель. Мы пахали пары под озимые на Горемычном, восьмом поле, километра за три от стана бригады. Горемычным его назвали потому, что оно было сплошь изрыто одиночными окопами. А на закапыванье одиночных окопов председатель колхоза не посылал людей.
Мы недавно «отбивали» на этом поле новые гоны для тракторов, и теперь каждый из нас имел свой участок пахоты. Я уже сделал три гона. Мотор стрекотал как швейная машина — высшая похвала Мартынка. Поднималось солнце, и его косые, почти стелющиеся лучи ослепительно вспыхивали в бусинках росы, повисших на высоких стеблях темно-зеленого татарника и бледно-желтой рогатки. Было так хорошо, что я замирал от восторга. Руль можно было бросить, переднее колесо точно шло по борозде, трактор двигался сам. Я встал на сиденье и помахал Ваське Попову. Но тот не отозвался. Трактор его работал натужно, с перебоями, сильно дымил. Васька, согнувшись над рулем, дергал тросик заслонки, то прибавляя, то убавляя газ. Ему было не до меня. А мне хотелось петь, хотелось перекричать рокот мотора, и я орал на всю степь. Мартынок, увидев, как я беснуюсь, пританцовываю на сиденье, остановил свой трактор и сердито погрозил в мою сторону. Потом, сжав кулак и оттопырив большой палец, стал показывать вниз. Это он предупреждал меня, чтобы я не забывал смотреть вниз перед трактором. Стоило трактору влететь в окоп, как я мог сорваться под шпоры заднего колеса. Такой случай был в соседнем колхозе; тракторист задремал за рулем и погиб.
Но что мне до всего этого?! Вскочив на бак с горючим и упершись одной ногой в капот, стал смотреть вперед, не видно ли окопов. Я видел, как Мартынок раздосадованно махнул в сердцах рукой и так прибавил газу, что из выхлопной густо повалил дым.
Ох и раскричится же вечером на планерке! Скажет: «Вам не то что трактор, паршивую тачку нельзя доверить!»
Мне сразу расхотелось стоять на тракторе и смотреть, как солнце золотит степь. Вспышка восторга прошла. К тому же я вспомнил о заводной ручке, и у меня сразу заныло в животе. Утром я крутил ее, пока не потемнело в глазах. Не дай бог, сейчас заглохнет, я же не смогу рукой пошевелить.
…А что это с масляным манометром? На шкале всего четверть нужного уровня. Не поверил. Вытер масломер и замерил вновь. Еще меньше. Надо немедленно глушить мотор — иначе поплавлю подшипники.
Осматриваюсь. Васька дымит на своем «самоваре» уже за километр. Дымит, но работает. А я влип. Мартынок рядом, он только что сделал поворот. Как он красиво это делает! Но сейчас звать его бесполезно. Он сердит на меня. Вот на обратном заезде поостынет, увидит, что маюсь, сам подъедет. А теперь он даже не хочет смотреть в мою сторону. Воспитывает.