Дожди над Россией
Шрифт:
– Не пужай, – поощрительно улыбнулась мне мама. – Старается ж человек… Думаешь, он хуже тебя зна: хорошо зерно в землю спать уложишь, хорошо урожаем и разбудишь?
– Пока он сам на ходу спит, – проворчал Глеб. – Кисло тохой командует…
И снова слепая солнечная тишина. Тоскливо на душе от усталости, от белого молчания, от слюдяного неба.
Глеб слегка оттягивает резинку трусов… Вентилирует своё хозяйство. Воровато следит за мамой. А ну увидит!
На пальчиках он обминает её по-за спиной, шепчет мне:
– Ты чё развёл на ушах борделино? Не ухо – форменный сексодром! У тебя ж на ухе мухи внагляк куют
Он щёлкнул меня по низу уха.
Кажется, с уха действительно слетела двухэтажная мушиная пара. Откуда ни возьмись навстречу мухам весело едет бабочка на бабочке. Что за воздушный трюк? Любовь на скаку?
Ах, май-маище!..
Глеб тенью обежал сзади маму и как ни в чём не бывало пристыл на своём месте.
– Ма, – целомудренно допытывается он, – а зачем человек живёт?
– Ну як зачем? Живёт себе и хай живёт. Шо, кому мешае?
– Вот Вы лично?
– А шо я? Я как все.
– Хо! Все сейчас вернулись из города, с демонстрации. Сидят за столами иль у речки гуляют. А мы… Нам больше всех надо?
– Нет. Да как на другой лад крутнуть? Я не знаю. Ты знаешь? Проскажи… У тех хозяин живой, у тех дети покончали школы, к делу уже привязаны. Они и посля работы, вечерами, отсеются. Нас не четай с ними. Завтра, кто жив будэ, вам в школу, мне на чай. А и прибежишь зарёй на час – много урвёшь? А земля гонит-подгоняет. Сохнет, как волос на ветру.
– Не рвали б лучше пупки из-за учёбы… Ну, куда нам обязательно дожимай одиннадцатилетку?
– Это ты, хлопче, брось. – Мама сердито махнула на Глеба рукой, будто отпихивалась от него.
– Что так?
– И-и, пустое!.. У нас в роду никто расписаться не умел. И я до се крестик за получку рисую. Худо-бедно, а до одинннадцатого тебя дотолкала. Мытька в техникуме. Смейся ли, плачь ли – весь наш род в счастье попал! Осталось последние экзаменты сломить. Там тех экзаментов всего капля и на – бросай. Я хочу, чтоб вы людьми стали.
– По-вашему, кто без аттестата, тот нечеловек?
– Человек-то оно человек… Да как чего не хвата. Я не знаю чего. Кончайте… Подвзрослеете, поймёте, чего зараз не понимаете. А то станете словами обносить тогда: не учила Полька, теперь поздно. Не сахарь мне школа. Но школа говорит, кто у тебя растёт. Было, прибежишь на родительское собранье. Сергей Данилович, завуч… Вот, говорит про меня, одна подымает троих сыновей. Воспитывает в горе-нужде. Отец погиб на фронте. А ребята – в пример вам веду. В учебе первые. Выйдут на чай – вас тогда на чай по месяцу загоняли в отсталые, в обозные бригады – первые. А вот тройка Талаквадзе. У папаши-кассира легковушка, тугой карман. Раскатывают всюду, курют, гуляют, дерутся. Учение на ум нейдёт, с двоек не слезают. Эко роскошь иха корёжит! Не выйдуть из них люди, как из ребят Долговой… Слухать, хлопцы, не совестно. Знаешь, т у д а растуть твои…
– Было, ма, дело, было, – покаянно хохотнул Глеб. – Туда росли мы всем колхозом. Да я красивую картинку подпортил Кобулетами. Пошёл оттуда расти.
– Ничо. В кружку не без душку… Это не та промашка, как у того – хотел вырвать зуб, а оторвал ухо. Исправляться думаешь?
– Пробую… Только, как у Митечки, не выйдет. У Митечки
– С голода, сынок… Любил книжки, зуделось в библиотеческий. Господи! Да какой навар с книжек? Разь книжки кусать станешь? Еле запихала книгоглота в молочный. Говорю, будешь бегать при молоке, всё какой стаканчик за так и кинешь в себя. С тем и покатил в Лабинский… Уже на третьем курсе…
– Ско-оро начнёт нашармака молочко дуть, – тороплюсь я сообщить приятную весть и добавляю: – А ликовать не спешите. Как бы автоматы не загнали его с дудками на Колыму.
– Какие автоматы? – насторожилась мама.
– Обыкновенные… Идёшь с завода. На проходной автоматы просвечивают насквозь и докладывают, что там у тебя в желудке. Своё, законное, молочишко или халтайное.
Мама опечаленно угинает голову, насупленно молчит. Интерес к молочно-лучезарному будущему братца тает, как след упавшей в лужу дождинки.
Откуда-то из-за Лысого Бугра неожиданно ударила гармошка.
– Меня маменька рожала,Вся избёночка дрожала.Папа бегает, орёт:Какого чёрта бог даёт!– В поле аленький цветочекС неба ангел уронил.Вышей, милочка, платочек,Знай, что мил тебя любил.С вызовом отвечала парню девушка:
– Милый мой, милый мой,Ты бы помер годовой.Я бы не родилася,В вас бы не влюбилася!И тут же обидчиво:
– Ты, корова, ешь соломуИ не думай о траве.Мил, с другою задаёсся?И не думай обо мне.Зажаловался парень:
– У точёного столбаНету счастья никогда:Когда ветер, когда дождь,Когда милку долго ждёшь.Новый девичий высокий голос тосковал:
– Ко всем пришли,На коленки сели.А у нас с тобой, подружка,Верно мыши съели.Весёлые хмельные шлепки покрыл бедовый фальцет:
– Иэх яблочкоМелко рублено.Не цалуйте м-меня,Я напудрена!Где-то за буграми гуляли.
Знойный день выкипел, как вода в чугунке, забытом на огне. Усталое солнце пало на каменные пики Гурийского хребта. Листва на ольхах посерела, привяла. В вареных листьях осталось силы, что удержаться за ветку, не сорваться. За ночь они оживут, подвеселеют. Майская ночь милосердна.