Дознание
Шрифт:
— Давай, давай, Леша, — тихо сказал Хабалов. — Выступай.
— Дай закурить… — попросил Даманов.
Хабалов с интересом наблюдал за тем, как затягивается Ламанов сигаретой, морщится от дыма, вытирая слезы коричневым кулаком.
— Ну и какой же вывод из твоей речи?
— Не нам его судить, Андреевич. Митя — редкий талант. Взгляни: много ли вокруг командиров, равных ему? Его поддерживать надо, а не шпынять.
— Правильно. И я «за». Но только поддерживать — это не значит высвечивать ореол над головой. Человек ведь нуждается не столько в добром, сколько в правдивом
— Что ты имеешь в виду?
— Да вот хотя бы его ошибку с определением срока марша. Он сам признал эту вину. А ты отрицаешь. И мне твоя позиция не ясна.
— Да, он завысил расчетное время. Ну и что? Если хочешь знать, у нас были случаи, когда мы в таких же ночных маршах намного перекрывали дневные нормативы.
Даже если предположить, что, узнай вот сейчас Леша Ламанов все, что думает о нем Сизиков, все равно это не поколебало бы его отношения к Дмитрию Ивановичу, суровому и талантливому другу. Потому что под всем этим — прочная основа, годами возводимая самим Ламановым. Она была и осталась.
— Ну хорошо… Скажи мне, Леша, откровенно: ты в самом деле не видишь в характере, в облике своего друга ни одного изъяна?
— Нет, — не задумываясь, ответил Ламанов. Но потом все-таки помедлил. — Таких, о которых стоило бы говорить, — не вижу.
— Ты не прав. Прости за банальность, но и на солнце бывают пятна.
— Но они не видны.
— Видны, если внимательно присмотреться.
— Конечно. Если смотреть через черные очки.
— Ты считаешь, что я тоже гляжу сквозь черные очки?
— Убежден в этом.
Конечно, он откровенен. Но то, что сразу схватил и понял Сизиков, Леше не понять.
Хабалов мысленно поставил рядом с ним Сизикова и сравнил обоих. Усмехнулся: разница существенная. Один — по-прежнему одержим, другой — увял в тени первого, слишком многое поставив на одну ставку.
— Согласен, — сказал Хабалов, — что Дмитрий Иванович — светлая личность. Но ведь он не «во поле березонька», а человек в коллективе. Больше того — руководитель коллектива. Он должен понимать, что всякое достоинство может перерасти в недостаток. Своим сиянием он запросто способен затенить, заслонить других, лишить их инициативы и самостоятельности. Знаешь, как бывает с кленом в тени дуба: хиреет, вянет и, наконец, засыхает.
— Люди не клены и березы. И вообще не лес.
— Правильно. Но ведь я все это иносказательно. Очень советую подумать, — Хабалов вдруг вспомнил разноцветную полутемь кабины наведения, напряженноиспуганное, ждущее лицо начальника штаба, выражение крайней неуверенности в его глазах.
— Впрочем, подумать стоит не только тебе… Худо, Леша, если такая назревает ситуация. Представляешь, как это пагубно в условиях современного боя, да еще для ракетчиков? Дивизион может оказаться в роли цыплят, потерявших наседку.
Ламанов хмуро молчал, в раздумье дважды провел по щеке ладонью, резко и с силой закругляя ее движение у подбородка. От Хабалова не ускользнуло — тот же характерный сизиковский жест.
— Может быть, ты и прав, —
— Напрасно о нем беспокоишься: у него отличная перспектива. Я бы посоветовал о себе подумать. Сколько можно сидеть на батарее?
— Меня это не особенно волнует.
— И плохо. Человек без цели и устремленности превращается в обывателя.
— Да что ты мне шпаришь сентенциями!.. Разве я не понимаю!
— Ну, а понимаешь, так не тяни, пиши рапорт о переводе в другую часть. Да, да, я так и сказал: рапорт о переводе. Это будет лучше и для тебя, и для Сизикова. Кстати, он возражать не станет.
Пожалуй, последней фразы говорить не стоило: именно от этих слов Ламанов вздрогнул, как от удара хлыстом, болезненно и зябко повел лопатками, еще ниже опустил голову. Нет, щадить его нельзя, они оба и так слишком долго щадили друг друга.
Ламанов поднялся, вздохнул и направился к порогу, громко скрипя новыми ботинками. Взявшись за ручку двери, помешкал и, не оборачиваясь, глухо спросил:
— Ты говоришь, не будет возражать?..
— Не будет, Леша.
8
Хабалов распахнул окно, чтобы впустить свежий воздух в прокуренную комнату. Тут у подоконника особенно остро ощущался аптечный запах. Приглядевшись к марлевым занавескам, натянутым на каждую створку, Хабалов наконец-то понял, в чем дело: марля была пропитана каким-то желтоватым дезинфицирующим раствором. Занавески, видимо, сохранились еще от медпункта, потому и держался в комнате стойкий больничный дух. Надо будет подсказать, пусть заменят или снимут совсем. Они и не нужны: есть ведь вполне современные портьеры.
Вдали в пойменной низине мягко слоились вечерние сумерки: над сосновыми косогорами воздух был еще сиренево-светлым, над камышовым сухостоем у старицы распласталась густо-лиловая полоса, а дальше над чеканной чернью тайги уже повисла ночная темень.
Итак, «подобьем бабки», как говорит генерал… А не рано ли? Ведь все-таки не хватает чего-то, недостает самой малости.
Может быть, еще раз встретиться с Дмитрием Ивановичем и откровенно изложить свои впечатления и выводы? Но нужно ли это? Во-первых, потому, что Сизиков прекрасно понимает все. Во-вторых, выводы положено излагать в штабе тому, кто его послал, а не здесь.
Было бы приятно посидеть вечерком за старинным ведерным самоваром у Анны Никитичны, прихлебывая крепкий чай, отдающий малиновым листом. Поболтать о житейских пустяках, прислушиваясь к звяканью ложечек о хрустальные розетки с вареньем.
Сейчас он не испытывал никакой предубежденности к Сизикову, ни тени неприязни, будто ничего этого не было и в помине.
К Сизиковым следовало, пожалуй, сходить. Вот дождаться окончания собрания в радиотехнической батарее и вместе с Дмитрием Ивановичем пойти к нему домой. Иначе неудобно: Анна Никитична наверняка обидится и подумает о нем бог знает что.