Дознаватель
Шрифт:
Под конец своей речи Светка скисла с намерением пустить слезу.
Этого я допустить не мог.
Положил ей руку на плечико и говорю:
— Выясню, что за фрукт. Пугну. Без защиты не останешься.
— Когда придете? — Светка от нетерпения аж на носки встала.
— Когда он дома появляется?
— Он всегда дома. Не работает нигде. Тунеядствующий элемент. Могу отбежать сейчас.
— Нет, сейчас у меня срочное дело. После дежурства зайду. Не бойся.
Артистка Светка хорошая, но глупая. И весь ее вид показывал, что ей не страшно,
Вернулся в кабинет. Поспрашивал намеками у товарищей, не искал ли меня вчера кто-нибудь. По коридору погулял, тоже выяснил насчет посетителей по мою душу. Никто ничего.
Срочного дела у меня на тот момент не было. Зато надо было подумать. Крепко подумать и сделать выводы по текущему моменту.
Направился в городской парк за Красным мостом. Сел на нашу с Любочкой любимую скамейку возле памятника Сталину. Под кустом персидской сирени. Вроде образ Любочки вызывал. Даже мороженое себе купил в ее честь.
Итоги такие.
Лаевскую я пересидел. Перетерпел. Сама проявила беспокойство. Пошла на открытую провокацию. Показала прилюдно, что ищет со мной связи. Притащила Штадлера для наглядности. Значит, ей Довид успел донести из моего рассказа, что Штадлер был с Зуселем у меня дома. Взяла Штадлера за шкирку и приволокла. Мол, и Вениамин Яковлевич, немой инвалид, у нее в руках. Со всеми его сведениями про визит Зуселя.
Прийти она пришла. А если б я на месте оказался? Результат бы смазанный получился. Ей в милиции рот раззявлять ни к чему. Не на это она рассчитывала. Откуда она вызнала, что я в отъезде? Вчера я находился в Количевке. Ездил по разработке.
Причем пошла прямо к секретарке. Под кабинет начальника. А ей же прекрасно известно мое рабочее место. Шла б туда. Нет. В кабинет не заходила. У нас там всегда кто-то есть.
Что ж, следила за мной Лаевская во всей своей красе? Я б ее заметил. Ее не заметить никак нельзя. Или посылала кого-то, чтоб смотрели за мной.
Иначе — никак. Но зачем? Тратить свою немолодую жизнь на меня как такового? Доводить до белого каления, мучать, в том числе и жену, и детей?
Психическая атака. Все кругом — психическая атака. И записка на столе у меня в доме. И приезд в Остер буквально по моим пятам.
Мороженое я ел машинально. Шарик между двух вафелек крутился подшипником. И выскочил. Упал на сапог. Тут же налетели воробьи. Шуганул их ногой.
Да. Будем откровенны — Лилия Воробейчик. В ней все дело. В ней начало и в ней конец.
Поднялся. Беспощадно растер остатки мороженого.
Пучком травы вытер сапог. До блеска. Путь мой проходил точно. К Лаевской.
Калитка оказалась открытая. Дверь в дом тоже.
Полина Львовна лежала на топчане. Дремала. Но по рукам вдоль тела я определил, что дремота — притворство. Ладони напряженные. И расположенные неудобным углом. Наверно, увидела меня в окно издали или услышала
В комнате пахло духами «Красная Москва».
Здороваться не стал.
— Ну что, Полина Львовна, дорогая моя, приятно вам было по чужим карманам шнырять? Привычно или, как все воры говорят, в первый раз, случайно?
Полина раскрыла глаза и, как артистка, приподнялась.
Оперла о подушку пухлый локоть и произнесла голосом с зевотой:
— А, Михаил Иванович! У вас там пуговка на соплях держится. Как раз снимите, я пришью. Любочка ж другим занятая. А вы без догляда. Снимайте, снимайте. И подкладочка у вас распоролась. Я все сделаю.
С топчана протянула ко мне руку, ладошкой-ковшиком.
Я сдержался. И не таких обламывал.
— Сейчас же вставайте, гражданка Лаевская! Хватит дурить мне голову. Тут будете отвечать на вопросы или проследуем в отделение? Вопросов много. Ответите на каждый.
Лаевская спустила ноги, сунула ступни в фильдикосовых чулках в шлепанцы, несколько раз шаркнула, удобно уселась, расправила халат с драконами.
— Хорошо. Именно что на каждый вопрос я отвечу. Именно что на каждый. Хотите вы или нет. Отвечу. Особенно на вопрос про Лилию Воробейчик. И про то, кто ее убил. С этого вопросика начнем? Или сами выберете, с какого? У вас же, наверно, списочек длинный?
— Нету у меня списка. В голове держу. — Я сохранял спокойствие, и чтоб показать, насколько спокойный, вышел на кухню, зажег керогаз, поставил чайник.
Из комнаты Лаевская тихо сказала:
— В буфете халу возьмите. Свежая. С маком. Давайте несите, сильно кушать хочется.
Через секунду Лаевская сама зашла на кухню, достала булку-плетенку, слизнула мак с корочки.
— Терпеть сил нету. Мак люблю. А ножик вы в столе возьмите. Не стесняйтесь. Мы как родные стали. Я так считаю.
Я не пошевелился.
Она сама открыла ящик стола. И перебрала один за другим три ножа. Ножи были из дома Лилии Воробейчик. Три. А значит, по счету, среди них и тот, которым убили потерпевшую.
Лаевская смотрела на меня приветливо:
— Выбирайте, какой больше нравится. Между прочим, они все одинаковые. Но один с приветом. Вы ж знаете, от кого привет.
Я промолчал из последних нервов.
Вытащил ножи, пошел с ними в комнату.
Разложил на столе. Когда последний пристраивал — острием зацепил за вышивку на скатерти. Дернул — чуть не порвал.
Лаевская подскочила, стала ладошкой заглаживать узор:
— Что это вы так неосторожно! Эта скатерть — моя свадебная. Сама вышивала. Полтавская гладь. А вы раз — и один пшик от красоты оставите.
Скорей всего этот Полинин «пшик» меня и доконал.
— Знаю я ваши пшики! Вы своими пшиками мою жену до смерти довести хотели. Хотели? Отвечайте!
Лаевская молча резала булку. Резала и резала. Резала и резала. Кусок одним ножом. Кусок вторым. Кусок третьим. Я вырвал нож, как раз последний. Особенно начищенный и блестящий.