Дознаватель
Шрифт:
И слезу пустила.
Любочка спрашивает тихонько, деликатно:
— Сколько ж я вам должна? — А у нас после переезда денег ну совсем только на хлеб.
Лаевская объяснила:
— Я на юбочку подклад дала. Свой. Нитки тоже мои. Шелковые. Тут защипчики пустила по рукаву, мы с вами, Любочка, не обговаривали защипчики, и воротничок сделала. Кужевцо мое. Ну, за это я дополнительно не беру. Как договорились — полцены.
И называет цену.
Я ничего не понимаю в бабских ценах, а Любочка глаза закатила.
— А можно с зарплаты? Подождете?
Лаевская вроде ждала такого поворота:
— Почему не подожду? Вы, Михаил Иванович, занесите мне домой. Я вас прошу! Чтоб Любочку не затруднять. Я вам и яблочек передам гостинчиком Анечке, и для компота много насушила. А девочке на зиму нужны витамины. И того, и сего. Вы лично столько нервов тратите на работе. Некоторые не понимают, а я ценю. Мы не просто так знакомые, правда? Я вас как родных люблю. Не знаю почему — с первой минуточки. Особенно Анечку, лялечку золотую.
Люба кивнула.
Не из-за компота-яблочек. Скромная, и когда на нее наступают, кивает не подумавши.
Когда Лаевская ушла, Люба только и сказала:
— Ну, Полина! Вдруг полюбила. Полюбила — а денежки давай. И какие! Я б за такие деньги к ней не пошла. Миша, что делать?
— Деньги надо отдать. Отдадим. Я отдам. А гостинчиками своими пускай подавится.
Анечка из своего уголка повторила:
— Подавится. Пускай.
Ребенок. Не понимает глубины.
С зарплаты я пришел к Лаевской.
Выложил бумажки на стол без особого приглашения.
Не скрою, готовился к задержке у Лаевской. Будем откровенны, к ее болтовне. Но она ни словечка лишнего не сказала. Молча взяла деньги, пересчитала.
Пропела почти шепотом:
— Да, за мою работу людям не жалко отдавать положенное. Раз сделано — получи. Правда, Михаил Иванович? Я говорю, что положенное всегда отдается. Поняли меня?
Я машинально ответил:
— Понял.
Лаевская сунула мне в руку торбу: гостинчики. Я принял, чтоб не нагнетать ненужного. Думал, по дороге выброшу.
А не выбросил.
Сказал Любе:
— Деньги заплатил. Гостинцы принес. Дура она, конечно, Лаевская Полина Львовна, то есть даже и не дура. Натура у нее. Еврейская. Иногда кажется, они дураки. А их натура за шкирку тащит. Они не виноватые.
Люба кивнула:
— Я ее и не думаю осуждать. У них нация такая. Надо знать и иметь в виду.
— Вот именно. А яблоки — что ж, они ни при чем.
Подошла Анечка, взяла румяное яблоко, надкусила. И сок по подбородку потек.
Я вытер ладонью. Осторожненько. Обнял дочку со всей возможной нежностью.
Праздника новоселья мы как такового не устраивали. Объединили с моим убытием в очередной отпуск. Среди гостей и Евсей, конечно.
Надо признать, в то время обострилось косое мнение насчет евреев. Некоторые сослуживцы даже намекали, что Евсей Гутин — мне не надежный товарищ. Но я не реагировал.
Бывали случаи перегибов —
Входчины получились прекрасные. Душевные.
Любочка наготовила всего. Анечка ей помогала как умела. И на стол они подавали вдвоем. Анечка снизу, со своего роста, а Любочка уверенно, сверху ставила на стол: как с неба ложились на землю, ну, на стол, Любочкины пирожки с начинками, пампушки с чесноком для борща, холодец, винегрет и так далее.
Красота семейной жизни обнимала меня со всех сторон и аж мешала дышать.
Мы с товарищами между собой переговорили, что, если б все умели культурно отдыхать, нам было б меньше работы. Шутили, ясное дело.
Гости были сильно довольные.
После всех остались мы с Евсеем.
Любочка с Анечкой мыли посуду на кухне.
Евсей между прочим сказал:
— Довид Сергеевич ходит сам не свой. Не пойму, что с ним делается. Уверен, Табачник воду намутил. Помнишь, я тебе про Табачника, дурачка перехожего, рассказывал?
— Ну.
— Довид талдыдчит, что политика немножко пошла в другую сторону: вместо организованного вывоза евреев назначено их по одному убивать. Это ж надо такое придумать! Убивать под видом бандитизма, чтоб капиталистический мир не волновать. С бандита какой спрос? А если по указанию партии, так могут и хипеж за океаном поднять. А их по одному разве переубиваешь? Дурня. На голову не налезает.
— Их? А ты не считаешься?
Евсей закрутился на месте. Вроде по карманам заискал мелочь, а она в дырку провалилась, в сапог или куда.
— Ладно. С Табачника какой спрос — нищий, побирается, басни рассказывает. Вредные, но басни. А Довид в своем уме. Всем известно, что в своем. Ты б его подкоротил за язык. Не нам решать линию. Ясное дело, если организованно вас всех эвакуируют — для вас и лучше. Ты, например, на новом месте работу себе сразу найдешь. Вы когда отдельно окажетесь, и у вас ворье полезет в глаза. И бандиты. И шпана. А другим — профессорам-академикам, конечно, страшновато. Почета им будет меньше. И денег меньше. Кругом такие же — профессора-академики-скрипачи-пианисты. Ты только представь: повезут вас в новую местность, и устроите вы там себе еврейский рай. Ты будешь главным милицейским начальником. Ну, не главным, но на руководящей должности. Что, плохо? Интеллигенция стихи пишет, музыку, кино. Вы благодарить должны.
Евсей вроде что-то нащупал в кармане, радостно кивнул:
— А мы и благодарим. Благодарим. Вот, нашел. — И протягивает бумажку трубочкой. — Довид адрес оставил. Поехал к Табачнику в Остер на побывку.
— Зачем мне адрес? На черта?
— Довид велел передать. Чтоб не на словах, а бумажкой. Вчера поздно уехал. Сегодня передаю. Не на работе. Как положено.
Я посмотрел на Евсея новыми глазами.
— Какие у меня дела могут быть с Довидом? Я его терпеть не могу. И не скрываю.