Дозоры слушают тишину
Шрифт:
Он поднимал и долго разглядывал вылущенные белками сосновые и еловые шишки, растирал пальцами прядки мха, перекусывал жесткие травинки.
Возвращался Чугунов по тихой безлюдной улице Юрас. Позднее он узнал, что «юра» — это «море», а «Юрас» — «Морская», сейчас же ему было диковинно все здесь: и чистые плитчатые тротуары, и разноцветные палисадники, и нарядные деревянные дачи. Все они были разные, непохожие одна на другую, и в то же время очень одинаковые — словно игральные карты. Если бы Чугунова попросили описать эти дачи, он бы не сумел — не хватило бы слов. Только бы и сказал: «Деревянные,
И еще он отметил, что многие дачи пустовали, забитые досками. Их было так много, этих пустующих, никем не охраняемых убежищ, что полковнику вдруг пришла нелепая мысль: «А не могут ли скрываться в них всякие темные личности? Заберется какой-нибудь бродяга, и никто его тут не найдет». Только у одной голубенькой дачки восседала на крыльце огромная овчарка чепрачной масти, и Чугунов долго любовался ее красивой статью. «Такая никого не подпустит», — позавидовал он хозяину.
…Вечером Чугунов снова написал домой письмо, и это не показалось ему лишним и обременительным.
Наутро он поднялся чуть свет и поспешил к морю. Ему хотелось, чтоб никто не ступил на берег раньше него. Но опоздал. Вчерашняя незнакомка в красной шляпке, с прутиком в руке уже прогуливалась там. В одном месте она что-то начертила на песке, постояла немного и пошла дальше. На женщине была серая шубка, поднятый воротник закрывал лицо.
Чугунов ревнивым взглядом проводил ее и спустился к воде. «Ходит, ищет, вертит что-то…» Было холодно, и весь пляж подернуло белым инеем — весь, до самой кромки прибоя. Только там, куда набегала волна, песок лоснился мокрым серым бархатом. И по нему шли следы женщины — четкие глубокие дырки от каблуков. В полковнике сразу проснулся следопыт, ему захотелось узнать, что она там начертила. Но волна уже размыла надписи, и он долго ломал голову над неясным изображением. Что-то вроде нотных значков и линий. «Чепуха какая-то! — поморщился Чугунов. — Дамочке делать нечего, а я, старый дурак, изучаю».
Он повернулся и пошел в другую сторону. Небо было чистое, бледно-голубое; низкое яркое солнце проглядывало сквозь частокол сосен на дюнах. Стоило Чугунову остановиться — застревало в деревьях и солнце, стоило прибавить шагу — оно тотчас же бежало вперед, то прячась, то вспыхивая меж стволов.
Человек и светило играли в догонялки, и этой игре не было конца.
Чугунов уже не удивился, когда на следующий день снова увидел женщину на пустом берегу. Его поразило море. Оно отступило. Отступило на добрых двадцать шагов, обнажив песчаные отмели, еще вчера скрытые под водой.
Море как бы облысело, и это было самым удивительным.
Женщина шла по отмели, перепрыгивая с одной лысины на другую или обходя заливчики. И снова что-то чертила и тут же перечеркивала ногой. Когда она удалилась, Чугунов, все еще пораженный и взволнованный, спустился с дюны и ступил на отмель, всю в правильных четких морщинах, словно лист гофрированной меди. На море был штиль, и вода вокруг отмели была мертвой. Она уже не размывала надписи незнакомки, но теперь они были стерты ногой.
Озорная мысль вдруг пришла в голову Чугунову. Он подобрал щепку и написал рядом со стертой
Вот она приблизилась к тому месту… Заметит или не заметит? Женщина остановилась, оглянулась кругом, и Чугунову показалось, что она лукаво улыбнулась. Потом что-то быстро начертила прутиком, опять огляделась и пошла своей дорогой.
«Переменился ветер. Это знает каждый школьник», — прочитал Чугунов. Черт возьми! Ветер дул в море и отогнал воду. Вот и все. Тихо только под защитой леса и дюн.
Стыдливо озираясь кругом, он стер обе надписи, моля бога, чтобы незнакомка не обернулась и не увидела его, полковника в солидной папахе.
Но он не мог ручаться, что она не увидела.
Два дня Чугунов не ходил на море, хотя на каждом приеме беззастенчиво врал врачихе, что строго выполняет ее предписание. А чтобы море не соблазняло его, уезжал в далекий курортный поселок Кемери.
Жирные голуби бесстрашно разгуливали по платформе «электрички» и расходились только у самых ног пассажиров, с достоинством уступая дорогу. В вагоне люди вели себя как дома: читали, завтракали, а старушки занимались вязанием.
В Кемери Чугунов осмотрел парк и в нем знаменитые «Дуб любви» и «Остров любви». Дуб ему понравился (он был обвит лестницей, и в кроне его приютилась деревянная площадка), а остров не понравился, вернее, надписи на стенах и перилах беседки. Что там только не понаписано! «Любовь, как костер: не бросишь палку, не разгорится», — прочитал Чугунов в одном месте. «Где влюбились, там и расстались», — сообщали некие Вера и Сеня. И так далее, и тому подобное — в том же духе. Но одна надпись его рассмешила: «Что это за беседка любви? — нацарапал кто-то твердой рукой. — Нет элементарной скамейки».
Да, и смех и грех… По таким надписям, пожалуй, можно определить характеры тех, кто писал. «А какой характер у женщины в красной шапочке? Кто она?»
И Чугунову вдруг захотелось увидеть ее. Почему она всегда одна? Одна — на пустынном берегу, в любую погоду, чаще всего, когда дует ветер и рокочут волны… И что она все время чертит на песке?
Вернувшись из Кемери, он написал жене третье письмо, хотя не получил в ответ еще ни одного. Впечатления этих дней так и распирали его; он писал легко и свободно, с подробностями, перечислив даже надписи на беседке. Пусть Катя узнает о том, что видел он сам…
Рано утром, еще до завтрака, Чугунов снова пришел на море. Женщины в красной шапочке не было. Он стоял на дюне и ждал, когда она появится. Но она так и не пришла.
Чугунов спустился к воде, провел палкой по гофрированной поверхности отмели. Палка простучала как по забору. В песок вмерзли щепки, водоросли, ракушки. Кое-где блестел тонкий ледок, он хрустел под ногами.
Чугунов пришел после обеда и опять не увидел женщины. Прогуливались какие-то незнакомые пары. Песок уже немного оттаял, и когда Чугунов провел по морщинам палкой, она не стучала. Над выброшенными водорослями курился прозрачный парок.