Дракула. Последняя исповедь
Шрифт:
Такое случалось с ней только два раза в жизни. В первый раз это произошло после того, как возлюбленный изрезал ее ножом. Уже по пути в монастырь Илона ясно и бесповоротно поняла, что же на самом деле сделал Влад. Ей стало ясно, что она уже никогда больше не увидит его. Во второй раз женщина зарыдала, когда оказалось, что ее предположение не оправдалось и она все-таки увидела своего князя, точнее, то, что от него осталось. Но это уже не имело никакого значения.
Только Илона могла ответить на вопрос, который задал кардинал.
— Верьте
— Святотатство на святотатстве!
Петру подошел к исповедальне Илоны.
— Что вы еще можете рассказать об этом?
— Только одно.
Теперь голос женщины звучал громче и увереннее. Она решилась поведать о том, что каждую ночь возвращалось к ней и виделось так ясно, словно произошло вчера.
— Когда он приставил нож… туда и сделал разрез в том месте, мне было страшно больно. — Монахиня вздохнула. — Но самый страшный удар нанесло мне вовсе не острие кинжала. Окончательно меня сломила его единственная слезинка, которая упала мне на грудь. Других я никогда не видела.
В зале повисла тишина. Ее нарушало только потрескивание огня в канделябрах, да перья писцов монотонно скрипели, занося рассказ на пергамент.
Через мгновение Илона продолжила, но настолько тихо, что слушателям пришлось подвинуться, чтобы разобрать ее слова:
— Влад называл меня своим убежищем, своим отдохновением. Этой единственной своей слезинкой он попрощался со мной, с тем единственным счастьем, спокойным и безмятежным, какое знал за всю свою жизнь.
— Вы прощаете его?
— Разве Господь не учит нас прощать, ваше преосвященство?
— Но… такое?
«Как же заставить их понять, что это было очень просто?» — подумала дочь кожевника.
— Я любила его и никогда не переставала любить.
— Но это невозможно, — прошептал Петру. — Ни один человек, получивший такие повреждения, не может выжить, тем более женщина.
Ему ответил Ион, голос которого был хриплым от горя и печали.
— Только Влад мог нанести такие порезы, с виду страшные, но не смертельные, — проговорил он. — Он хорошо усвоил уроки Токата. Князь лучше, чем кто-либо еще, знал, где проходит граница между жизнью и смертью. Он умел балансировать на ней. Это стало сущностью его жизни. Мне частенько доводилось составить ему компанию. Пусть Господь простит меня за это.
Снова наступила тишина. Люди, находящиеся в зале, молчали дольше, чем когда-либо прежде.
Потом откуда-то издалека неожиданно послышался крик:
— Кри-ак, кри-ак!
Все, кто услышал его, вскинули головы на призыв ястреба. Сквозь оконца, закрытые плотной тканью, пропитанной воском, просочились первые полоски света.
Выслушивание и обсуждение рассказов длилось весь день и почти всю ночь напролет, но никто не чувствовал
Граф приподнялся и указал рукой на столы. Петру старался подавить свое отвращение ко всему услышанному. Он приказал слугам отнести еду и воду в исповедальни. Хорвати прошел по залу к столу, сам налил себе вина. Гримани присоединился к нему, неслышно ступая мягкими туфлями.
Венгр старался не смотреть на итальянца, а тот, напротив, взирал пристально. Вот он нахмурил лоб и негромко сказал:
— Граф, прежде чем мы продолжим, могу ли я спросить вас кое о чем?
— Спрашивайте. — Пек отпил вина.
Гримани взглянул через плечо.
Рядом никого не было, однако он спросил почти что шепотом:
— Вы совершенно четко обрисовали намерение возродить орден Дракона и полагаете, что это послужит толчком, необходимым для того, чтобы Крестовый поход против турок все-таки состоялся. Они и в самом деле захватили слишком много. Предводители балканских стран, вдохновленные возрождением ордена, найдут в нем опору и объединятся под знаменем Дракона. Вполне вероятно, что вы правы. — Он придвинулся ближе. — Но мне кажется, что в этом кроется и кое-что еще, граф Хорвати. Я слышу это в том, что и как вы говорите об этом, а еще больше — в том, что вы недоговариваете.
Граф Пек промолчал.
— Вас побуждает действовать так нечто такое, что не имеет отношения к возрождению братства, что-то куда более сильное, чем даже любовь к Господу, если такое вообще возможно. Мне кажется, что это ваше побуждение исходит из внутренней боли. — Он осторожно сжал руку Хорвати. — Или я не прав?
Граф обернулся. В его единственном зрачке, влажном от слез, отражались факелы, мерцавшие на стенах.
— Да, вполне возможно.
Кардинал наклонился и положил руку на плечо Хорвати, который был гораздо выше его.
— Сын мой, — мягко сказал он. — Я не только судья, но и священник, а вы — благородный и преданный сын нашей Святой Матери Церкви. — Теперь голос легата звучал почти елейно. — Может быть, вы хотите доверить мне свое собственное признание, прежде чем мы будем дальше слушать истории о Дракуле? Освободите себя от груза, который, как я вижу, давит вам на плечи. Мы можем освободить эти исповедальни, и вы поведаете мне все в любой из них без всякой записи.
Хорвати осторожно высвободил свое плечо.
— Я расскажу все, когда придет подходящее время, — произнес он. — Осталось уже недолго. Пусть этот рассказ будет записан, чтобы о моих грехах знали не только вы, святой отец.
— Что ж, хорошо. — Голос Гримани заметно посуровел. — Тогда, с благословения Христова, продолжим, желательно побыстрее, потому что от долгого сидения у меня уже мозоль на мягком месте.
Хорвати кивнул, глотнул вина, поставил кубок на стол и направился к кафедре. Гримани последовал за ним. Его вечная полуулыбка потухла, он с ворчанием забрался на возвышение и уселся в кресло.