Дракула. Повести о вампирах (сборник)

Стокер Брэм

Бедная, милая мадам Мина задрожала, и я мог видеть, как напряжены ее нервы, когда она сильнее прижала к себе своего мужа, все ниже и ниже опуская голову ему на грудь. Затем она гордо подняла голову и протянула Ван Хелсингу руку, которую тот, почтительно поклонившись, поцеловал; другую руку сжимал муж, обняв ее за плечи. После паузы, во время которой она, по-видимому, собиралась с силами, она заговорила:

– Я приняла снотворное, которое вы так любезно мне дали, но оно долго не действовало. Бессонница была как будто сильнее лекарства, и мириады страшных мыслей кружились в моей голове… связанные со смертью и вампирами, с кровью, болью и горем!

Ее муж невольно простонал, когда она обернулась к нему и любовно сказала:

– Не тревожься, дорогой! Ты должен быть смелым и твердым и помочь мне перенести страшное испытание. Если бы ты только знал, как

трудно мне рассказывать об этом ужасе, ты бы понял, насколько мне нужна ваша общая помощь. Ну, я поняла, что моя воля должна помочь лекарству, раз оно полезно для меня, и решила заснуть во что бы то ни стало. После этого сон, должно быть, скоро пришел, потому что я не помню больше ничего. Приход Джонатана не разбудил меня, ибо, когда ко мне вернулась память, он уже лежал возле меня. В комнате был тот самый легкий, белый туман, который я прежде замечала. Я не помню, известно ли это вам; вы найдете заметку об этом в моем дневнике, который я покажу потом. Я почувствовала тот же смутный страх, охватывавший меня и раньше, и то же ощущение чужого присутствия. Я повернулась, чтобы разбудить Джонатана, но он спал так крепко, точно он принял снотворное, а не я. Как я ни старалась, я не могла разбудить его. Это сильно меня напугало, и я в ужасе оглядывалась. Сердце мое замерло: у постели стоял высокий, стройный мужчина в черном, словно он выступил из тумана или, вернее, словно туман превратился в его фигуру. Я сейчас же узнала его по описаниям других. Восковое лицо, резкий, орлиный нос, на который свет падал тонкой белой линией, приоткрытые красные губы с острыми белыми зубами между ними и красные глаза, какие, насколько мне помнится, я видела при закате солнца в окнах церкви Св. Марии в Уитби. Я узнала даже красный шрам на его лбу, след от удара Джонатана. С минуту мое сердце не билось; я бы закричала, но я была точно парализована. Он заговорил резким, язвительным шепотом, показывая на Джонатана: «Молчать! Если вы издадите хоть один звук, я схвачу его и вытащу из него мозг на ваших же глазах». Я была поражена и слишком испугана, чтобы действовать или говорить. Он с насмешливой улыбкой положил руку мне на плечо и, крепко держа меня, обнажил другой рукой мое горло, говоря при этом: «Сначала легкое прохладительное в награду за мои труды. Пора вам привыкнуть; не в первый и не во второй раз ваши жилы утоляют мою жажду». Я была растеряна и, что довольно странно, не желала препятствовать ему. Я думаю, это следствие того проклятия, которое возникает после того, как он прикоснулся к своей жертве. О Боже мой, Боже, сжалься надо мной! Он прикоснулся своими ужасными губами к моему горлу.

Ее муж снова застонал. Она сильнее сжала его руку и, с состраданием глядя на него, будто это он пострадал, продолжала:

– Я чувствовала, как силы меня покидали, и впала в полуобморочное состояние. Как долго продолжался этот ужас, не знаю; но мне казалось, что прошло много времени, прежде чем он убрал от моего горла свой безобразный, ухмыляющийся рот. Я видела, как с него капала свежая красная кровь…

Воспоминание, казалось, на время лишило ее сил, она поникла и упала бы, если бы ее не поддерживала рука мужа. Усилием воли она овладела собой и продолжала:

– Затем он стал издеваться надо мной: «Итак, вы, подобно другим, хотите бороться со мной. Вы желаете помочь этим людям поймать меня и помешать мне исполнить задуманное. Вы знаете теперь, они тоже знают отчасти и скоро узнают вполне, что значит встать мне поперек дороги. Им следовало бы беречь свою энергию для самозащиты. В то время как они действовали хитростью против меня – меня, который властвовал над народами и повелевал ими, когда ваших друзей не было еще на свете, – я разрушал все их планы. И вы, самая дорогая для них, вы сделались плотью от моей плоти, кровью от моей крови; родная мне, мой живительный источник на время, вы будете потом моим товарищем и помощником. Вы будете отмщены; ведь никто из них не окажет вам помощи. Но пока вы должны быть наказаны за то, что вы сделали. Вы помогали вредить мне, теперь вы будете являться на мой зов. Когда мой мозг прикажет «приди», вы поспешите через моря и земли на мой зов; для этой цели я сделаю вот что». Он распахнул при этом рубашку и длинными ногтями вскрыл жилу на своей груди; когда кровь брызнула, он крепко зажал в одну руку обе мои руки, другой рукой схватил меня за шею и прижал мой рот к ране, так что я должна была задохнуться или проглотить немного… О Боже мой! Боже мой! Что я сделала!.. Что сделала я, чтобы пережить этот ужас! Ведь я всегда старалась быть кроткой и честной.

Господи, смилуйся надо мной! Сжалься над бедной душой, которой грозит более чем смертельная опасность; яви милосердие и пожалей тех, кому я дорога!

Затем она стала тереть губы, как бы желая очистить их от осквернения.

Пока она рассказывала свою страшную историю, восток алел и делался все светлее. Харкер был молчалив и спокоен; но на его лицо, по мере того как продолжался страшный рассказ, надвинулась серая тень, которая все более и более темнела при утреннем свете, и, когда блеснула красная полоска утренней зари, лицо казалось совсем темным под белеющими волосами…

Мы решили, что один из нас должен оставаться поблизости от несчастных супругов до тех пор, пока нам можно будет собраться и обсудить дальнейшие действия.

В одном я уверен: на своем дневном пути солнце не встретит сегодня более несчастного дома.

Глава XXII

ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА

3 ОКТЯБРЯ. Я пишу эти строки, потому что должен что-нибудь делать, не то сойду с ума. Только что пробило шесть, и мы через полчаса должны собраться в кабинете и позавтракать, так как д-р Ван Хелсинг и д-р Сьюард решили, что если мы будем голодны, то не сможем исполнить наш план. Да, сегодня наши силы будут страшно напряжены. Я должен писать во что бы то ни стало потому, что не могу думать.

Я должен описать не только основные факты, но и каждую мелочь. Быть может, эти-то самые мелочи и объяснят нам все скорее, чем основные факты. Знание прошлого не может ухудшить моего положения или положения Мины.

Но мы должны верить и надеяться. Бедная Мина сейчас, рыдая, сказала мне, что вера проверяется невзгодами и лишениями и что мы не должны ее терять, тогда Господь в конце концов не отвернется от нас. В конце концов! О Господи! Какой же сужден конец?.. К делу! К делу!

Когда д-р Ван Хелсинг и д-р Сьюард, осмотрев беднягу Ренфилда, вернулись, мы стали решать, как действовать дальше. Д-р Сьюард рассказал, что, когда они с д-ром Ван Хелсингом спустились вниз, они увидели Ренфилда, распростертого на полу. Лицо его было все в кровоподтеках, а шейные позвонки сломаны.

Д-р Сьюард справился у служителя, который дежурил ночью, слышал ли тот что-нибудь. Тот признался, что задремал, проснулся, услышав в комнате громкие голоса, а затем Ренфилд воскликнул: «Боже! Боже мой!» – после чего как будто что-то упало, и когда служитель вошел в комнату, то увидел Ренфилда, лежащего ничком на полу как раз в той позе, в которой увидели его господа врачи. На вопрос Ван Хелсинга, слышал ли он один голос или несколько голосов, точно ответить не смог; сначала ему показалось, что голосов было два, но, так как в палате никого больше не оказалось, возможно, голос был только один. Он мог поклясться, что слово «Боже!» было произнесено пациентом. Д-р Сьюард, когда мы остались одни, сказал, что не хочет широко обсуждать случившееся, и, ввиду возможного расследования, не нужно раскрывать правду, так как этому никто не поверит. Он счел возможным на основании показаний служителя написать свидетельство о смерти, последовавшей вследствие падения с кровати. Расследование может быть проведено по настоянию коронера, но и тогда они, по-видимому, придут к тем же выводам.

Перед тем как приступить к обсуждению наших дальнейших действий, мы решили, что Мина должна быть в курсе дела, что ни одно происшествие, сколь бы страшно оно ни было, не должно быть скрыто от нее. Она с нами согласилась. Но как же было тяжело смотреть на нее, такую храбрую и в то же время такую печальную, исполненную отчаяния.

– Отныне мы ничего не должны скрывать друг от друга, – сказала она, – к сожалению, мы слишком много скрывали. И кроме того, я не думаю, чтобы что-нибудь могло причинить мне большие страдания, чем те, которые я испытала и которые я сейчас испытываю. Что бы ни случилось, это должно придать мне новое мужество, возбудить новую надежду.

Пока она говорила, Ван Хелсинг пристально смотрел на нее, а затем произнес спокойным голосом:

– Дорогая мадам Мина, разве вы не боитесь не только за себя, но и за других после всего, что произошло?

Лицо ее опечалилось, но глаза сияли, как у мученицы, и она ответила:

– Ах нет! Потому что я готова на все!

– На что? – спросил он ласково, тогда как все мы сидели молча, потому что каждый из нас имел смутное представление о том, что она подразумевала. Ответ ее отличался прямолинейной простотой, будто она констатировала самый обыденный факт: