Драма на охоте
Шрифт:
Более всего я отстаивал и редакция более всего невзлюбила главу, в которой описывается отчаянная игра в карты, свирепствовавшая среди графской прислуги. Самыми страстными игроками были садовник Франц и старуха Сычиха; играли они преимущественно в стуколку и три листика. В период следствия Камышев, проходя однажды мимо одной из беседок и заглянув в нее, увидел сумасшедшую игру: играли Сычиха, Франц и… Пшехоцкий. Играли в стуколку, втемную, со ставкой в 90 коп.; ремиз достигал до 30 руб. Камышев подсел к игрокам и «обчистил» их, как куропаток. Обыгранный Франц, желая продолжать игру, отправился на озеро, где он прятал свои деньги. Камышев проследил его путь и, подметив,
Выпущено несколько описаний свиданий Ольги с Камышевым; пропущено одно объяснение его с Наденькой Калининой и т. д. Но думаю, что и напечатанного достаточно для характеристики моего героя. Sapienti sat… [27]
Ровно через три месяца редакционный сторож Андрей доложил мне о приходе «господина с кокардой».
— Проси! — сказал я.
Вошел Камышев, такой же краснощекий, здоровый и красивый, как и три месяца назад. Шаги его были по-прежнему бесшумны… Он положил на окно свою шляпу так осторожно, что можно было подумать, что он клал какую-нибудь тяжесть… В голубых глазах его светилось по-прежнему что-то детское, бесконечно добродушное…
27
Умному достаточно… (лат.)
— Опять я вас беспокою! — начал он, улыбаясь и осторожно садясь. — Простите, ради бога! Ну что? Какой приговор произнесен для моей рукописи?
— Виновна, но заслуживает снисхождения, — сказал я.
Камышев засмеялся и высморкался в душистый платок.
— Стало быть, ссылка в огонь камина? — спросил он.
— Нет, зачем так строго? Карательных мер она не заслуживает, мы употребим исправительные.
— Исправить нужно?
— Да, кое-что… по взаимному соглашению…
Четверть минуты мы помолчали. У меня страшно билось сердце и стучало в висках, но подавать вид, что я взволнован, не входило в мои планы.
— По взаимному соглашению, — повторил я. — В прошлый раз вы говорили мне, что фабулой своей повести вы взяли истинное происшествие.
— Да, и теперь я готов повторить это же самое. Если вы читали мой роман, то… честь имею представиться: Зиновьев.
— Стало быть, это вы были шафером у Ольги Николаевны?..
— И шафером и другом дома. Не правда ли, я симпатичен в этой рукописи? — засмеялся Камышев, поглаживая колено и краснея, — хорош? Бить бы нужно, да некому.
— Так-с… Ваша повесть мне нравится: она лучше и интереснее очень многих уголовных романов… Только нам с вами, по взаимному соглашению, придется произвести в ней кое-какие весьма существенные изменения…
— Это можно. Например, что вы находите нужным изменить?
Самый habitus [28] романа, его физиономию. В нем, как в уголовном романе, всё есть: преступление, улики, следствие, даже пятнадцатилетняя каторга на закуску, но нет самого существенного.
— Чего же именно?
— В нем нет настоящего виновника…
Камышев сделал большие глаза и приподнялся.
— Откровенно говоря, я вас не понимаю, — сказал он после некоторого молчания, — если вы не считаете настоящим виновником человека, который зарезал
28
общий вид (лат.).
— Ах, какие тут высшие соображения! Не Урбенин ведь убил!
— Как же? — спросил Камышев, придвигаясь ко мне.
— Не Урбенин!
— Может быть. Humanum est errare [29] — и следователи несовершенны: судебные ошибки часты под луной. Вы находите, что мы ошиблись?
— Нет, вы не ошиблись, а пожелали ошибиться.
— Простите, я вас опять не понимаю, — усмехнулся Камышев, — если вы находите, что следствие привело к ошибке и даже, как я вас стараюсь понять, к преднамеренной ошибке, то любопытно было бы знать ваш взгляд. По вашему мнению, кто убил?
29
Человеку свойственно ошибаться (лат.).
— Вы!!
Камышев поглядел на меня с удивлением, почти с ужасом, покраснел и сделал шаг назад. Затем он отвернулся, отошел к окну и засмеялся.
— Вот так клюква! — пробормотал он, дыша на окно и нервно рисуя на нем вензель.
Я глядел на его рисующую руку и, казалось, узнавал в ней ту самую железную, мускулистую руку, которая одна только могла в один прием задушить спящего Кузьму, растерзать хрупкое тело Ольги. Мысль, что я вижу перед собой убийцу, наполняла мою душу непривычным чувством ужаса и страха… не за себя — нет! — а за него, за этого красивого и грациозного великана… вообще за человека…
— Вы убили! — повторил я.
— Если не шутите, то поздравляю вас с открытием, — засмеялся Камышев, всё еще не глядя на меня. — Впрочем, судя по дрожи вашего голоса и по вашей бледности, трудно допустить, что вы шутите. Экий вы нервный!
Камышев повернул ко мне свое пылающее лицо и, силясь улыбнуться, продолжал:
— Любопытно, откуда вам могла прийти в голову такая мысль! Не писал ли я чего-нибудь такого в своем романе, — это любопытно, ей-богу… Расскажите, пожалуйста! Раз в жизни стоит поиспытать это ощущение, когда на тебя смотрят, как на убийцу.
— Убийца вы и есть, — сказал я, — и даже скрыть этого не можете: в романе проврались, да и сейчас плохо актерствуете.
— Это совсем таки интересно — любопытно было бы послушать, честное слово.
— Коли любопытно, так слушайте.
Я вскочил и, волнуясь, заходил по комнате. Камышев заглянул за дверь и плотнее притворил ее. Эта осторожность выдала его.
— Чего же вы боитесь? — спросил я.
Камышев конфузливо закашлялся и махнул рукой.
— Ничего я не боюсь, а просто так… взял да и взглянул за дверь. А вам и это понадобилось? Ну, рассказывайте.
— Позвольте вам допрос сделать?
— Сколько угодно.
— Предупреждаю, что я не следователь и допрашивать не мастер; порядка и системы не ждите, а потому не извольте сбивать и путать. Прежде всего скажите мне, куда вы исчезли после того, как оставили опушку, на которой кутили после охоты?
— В повести сказано: я пошел домой.
— В повести описание вашего пути старательно зачеркнуто. Вы шли тем лесом?
— Да.
— И могли, стало быть, встретиться там с Ольгой?