Драмы

Штейн Александр

Позднышев. А?

Иван. Зачем, говорю, в Кронштадт?

Позднышев. Затем.

Идут.

Иван. Не ко времени.

Позднышев. Чего, говоришь?

Иван не отвечает. Идут. Скрываются в метели. Из-за черной трубы выходит человек в белом балахоне. Снимает балахон, швыряет в снег. На нем овчинный тулуп, валенки, ушастая меховая шапка. Идет к Кронштадту. Метель.

ЛЕНИН

Сначала слышится его смех. Смеется раскатисто, от души. Что его так насмешило? Неизвестно — он один в своей квартире, в Кремле. Не надо ее подробностей. Лишь кресло с плетеной высокой спинкой, телефон, окно, кипа газет на краю стола. Стол накрыт на троих, и подле каждого прибора тарелочка, на которой по два ломтика темного хлеба. Время обеда. Единственное время, когда Ленин отдыхает, приходя прямо по коридору из своего служебного кабинета. Продолжая смеяться, с газетой в руках, Ленин

ходит вокруг стола, поправляя вилки, ножи, поглядывая на часы.

Ленин. Чертовски хочется есть. (Протянул руку к хлебу).

Телефон.

(Отдернул руку, взял трубку). Маняша?.. Где же ты?... И Надя замешкалась. Помру с голоду. (Заулыбался). Я тебе прочту... коечто. (Взял газету, читает шепотом). «...маленький, рыжий, лысый, картавый, косоглазый». Имей в виду, это я. И вот еще подробность. Вам с Надей это будет весьма... любопытно. (Шепотом). «Купает кокоток в шампанском...» Представьте себе. (Виновато). А я и отдыхаю. Опаздываете вы с Надей, я и вынужден... убивать время. (Смотрит на часы). Жду пять минут, это максимум. (Повесил трубку, опять пошел к столу. Внимательно поглядывает па хлеб). А почему, собственно, я не могу его съесть? В конце концов, это моя порция. (Протянул руку, отдернул). Подождем. (Подошел к окну).

Начало марта, день морозный, веселый, предвесенний, солнце бьет в стекла.

Вот и Цюрупа пошел обедать. Что они еще там наврали? Ах, да. Что я в Крым бежал. Или в Казань? Почему такая вакханалия лжи? Вооруженные рабочие спускаются с холмов... на Кремль. В Кронштадте восстание! Ах, вруны, вруны... А в Кремле лед все не скалывают. Не Северный полюс все же... (Идет, записывает).Бонч-Бруевич, субботник. Силами аппарата Совнаркома. Меньше бумаг выйдет в этот день — выигрыш для революции. (Взглянул на хлеб). Отломить, что ли, кусочек? (Мотает головой, решительно идет к окну). А лифт-то в Совнаркоме — так и бездействует? Третий день. Верх безобразия! Фотиевой... (Идет к столу, пишет). Где это? «Les canons du dreadnought regardent sur Petrograd», Третий день, в Совнаркоме... Дюжину болтунов я бы отдал за одного умеющего... хотя бы починить лифт. Нет монтеров, нет столяров, нет плотников. Ничего нет. Мы — нищие. Составить программу политехнического образования по годам. Если таких программ нет — повесить Луначарского. Всех нас повесить. Если мы не хотим открытыми глазами через все комвранье смотреть на эту правду, то мы люди, во цвете лет погибшие в тине казенного вранья. (Швырнул газеты). Пусть врунишки брешут — мы сильны правдой, только правдой, одной правдой. Сейчас, увы, кроме правды, у нас в закромах ничего нет. И попрошу не сердиться за откровенность. «Les canons du dreadnought...»! А, в «Эко де Пари»! (Взял газету).

Телефон.

(Берет трубку). Да, да...Вызывал. Петроград?.. Петросовет?.. Ленин. Товарищи, что в Кронштадте? (Слушает). А не заблуждаетесь ли вы, милостивые государи?.. Французский генеральный штаб, например, держится точки зрения... полярной. Вот, прошу, его газета, свеженькая. (Читает). «Пушки дредноутов смотрят на Петроград...» Чепуха?.. Да еще на постном масле?.. Так-таки ничего?.. А волнения все-таки есть?.. Калинин?.. Выступал?.. Ну и как?.. Еще не вернулся?.. Чего они хотят?.. Как же неясно?.. Как нам могут быть неясными настроения масс?.. Тогда на что и куда мы годимся? (Слушает). Вы что же, меня успокаиваете?.. А в Петрограде? Где еще волынки?.. (Грустно). А на «Арсенале»?.. Беспартийные?.. А не переодетые ли они в модный беспартийный наряд — меньшевики и эсеры?.. Стало быть, в Кронштадте ничего тревожного? (Послушал). Ну, утки так утки... До свидания. (Повесил трубку. Пошел к столу). В Питер — хлебный маршрут из Павлограда. Из Томска. (Записал). Справиться у Халатова — нужен ли сегодня созыв хлебной комиссии. (Записал. Пошел к окну). Волынка на «Арсенале». Я там выступал, кажись, дважды. Издергались. Изнемогли. Устали. Все устали — рабочие, крестьяне. Так дальше нельзя. (В волнении прошелся, не заметил, как отломил кусочек хлеба). Рабочий класс России, мы все в неоплатном долгу перед ним. Впервые в истории человечества правящий класс, взявший власть в свои руки, умирает от голода. Господствующий класс... вот уже три с половиной года терпящий неслыханные, невероятные лишения! Если бы сказать в семнадцатом году, что мы выдержим эти три года, — никто бы не поверил. И мы первые не поверили бы. Революция — это чудо. В известных случаях. Но чудо и отучило нас рассчитывать. Нельзя злоупотреблять чудом. Есть предел. Нужен поворот. Нужно целебное средство, а где его взять? А если его нет? Не может не быть. Чудо — иная экономическая

политика. Какая? Другая. Поворот в экономической политике. Вот. Вот. Назрело. Подсказано. Ходом всей жизни. Теорией, практикой... практиками. Другого целебного средства нет. Улучшение положения — немедленное. Иначе... (Смотрит в окно, пожал плечами, засмеялся). Хоть бросайся с пятого этажа. А лед-то мягкий уже. Ноздреватый. Весна. Такой зловещей весны еще не было, Пережить эту весну — значит пережить всё. Хлеб, хлеб, хлеб. Пуд хлеба. Пуд угля. Вот — оружие. Вот — победа. Топливо взять всюду, где можно. А этот — уже в Кронштадте? Позднышев? Или Познышев? Борода как у Дыбенко. Что это у них — мода? Из-под земли — все наличные запасы топлива. А где взять? Топливо это дрова, дрова — это лошадь, лошадь — это крестьянин. Опять — крестьянин? Опять — к крестьянину?.. Кржижановский пошел. Сколько ему? В Минусинске было двадцать пять будто. Этот мужичок-кулачок всю беседу бормотал в углу. Что он бормотал? А! (Засмеялся). «Торговлишку бы, Владимир Ильич!» (Строго). Да, и торговлишку. Дай хлеб — получишь выгоду. Сдашь процент государству, а там все твое. Иная экономическая политика. Да, торговлишку, да, замену продразверстки продналогом, да, излишки, бери — торгуй. Торговлишку, но не во имя кулаков, а во имя рабочего класса. Да! И во имя крестьянства! (Волнуясь, ходит по столовой. Снова, незаметно для себя, отламывает кусочек хлеба). Неужели этого не вбить в головы тем, кто хочет коммунизма сегодня, во что бы то ни стало коммунизма сегодня? Во что бы то ни стало, хотя бы... ценой... смерти рабочего класса! А мы пойдем к коммунизму, непременно пойдем к нему, но не прямо, а с обходом и с подходом. (Ест). Лучше маленькая рыбка, чем большой тараканище. Усиление буржуазии? Да. Но еще больше — усиление власти. Советской. И тогда не будет петроградских волынок, И волнений в революционном Кронштадте. (Прошелся по комнате, задумался). Поворот! Не прозевывая, как прозевывали уже не один раз. В семнадцатом году не прозевали. И взяли Зимний. А сейчас? Сейчас пострашней, пожалуй. (Остановился около газет, взял одну из них). И эта. Словно бы сговорились. Почему о Кронштадте, опять о Кронштадте, снова о Кронштадте? (Пошел к телефону. Остановился около стола, посмотрел на тарелочку с хлебом, развел руками). Съел! (Взял телефонную трубку, рука его плохо поднялась. Внимательно поглядел на нее. Поднял и снова опустил). Вроде действует. (В трубку). Соедините меня с Петроградом. Да, снова.

ЗАГОВОР

У баронессы Рилькен в Кронштадте. Следы дворянской «флотской» квартиры: модель, может быть, парусной шхуны, может быть, — трехтрубного броненосца, компас, миниатюрная рында. Керосиновая лампа. Гравюра Адмиралтейства в синей рамке. Бронзовая люстра, покрытая надежным слоем паутины. Й — буржуйка, подле нее разорванный на растопку журнал «Нева», изрубленное наполовину павловское кресло-бочка, топорик. Ночь. Входит человек, сбросивший на льду белый балахон. Это Рилькен. Никого нет. Зажигает лампу. Появляется фигура в тулупе, в валенках, голова повязана башлыком.

В руках берданка. Рилькен вскакивает, выхватывает браунинг.

Рилькен. Ружье на пол!

Человек роняет берданку. Это баронесса Рилькен.

Руки поднять.

Баронесса. Сон, сон, сон...

Рилькен. Господи...

Баронесса берет его руку с браунингом, молча целует ее.

(Задыхаясь). Мама.

Баронесса. Тебе... позволили?

Рилькен. Почему этот... маскарад?

Баронесса. Потом. (Трет ему руки). Ледяшки. К огню. Грей руки. Как ты попал в Кронштадт, Сева?

Рилькен (с усмешкой). В международном вагоне, на перроне — почетный караул. Ну? О себе.

Баронесса. Горбишься по-прежнему. Это не маскарад, Сева, это служба. Сторож в цейхгаузе. Мне доверяют. Не горбись. Не был дома три года, четыре месяца. И все-таки сон.

Рилькен. Развяжу башлык.

Баронесса. Грей руки. Сама, я все сама. Чаю, да? Сахарин кончился. Постные конфетки — тоже. Но ничего, Сева, ничего — есть картошка. Мерзлая, но ничего, главное — живой. Надолго?

Рилькен. Навсегда. Где Ширмановский?

Баронесса. Ширмановский? Какой Ширмановский? А-а. Его расстреляли. Давно.

Рилькен. Костромитинов?

Баронесса. Этот в Крым убежал, по-моему к Врангелю. Сева, ну их. Как добился — сюда? Простили? Они тебя за борт хотели... Как гнались за тобой, визжали, улюлюкали, боже мой. Что — ты им сейчас нужен?

Рилькен (усмехнулся). Очень. Потом, мама. У нас будет много времени. Козловский в Кронштадте?

Баронесса (киво,ет). И большой начальник.

Рилькен. Где живет?

Баронесса. По-прежнему — над нами. Его не уплотняли. Это называется — военспец. Он ведь, Сева, при всех режимах. Сева, а уши, уши... (Трет ему уши).

Рилькен. Зови его сюда.