Дремучие двери. Том I
Шрифт:
— А я гаварю — Кольчугин!.. Павка, Антон, садитесь!.. Куда везти, дарагой?..
Они в панике бежали к морю, пробрались на какой-то ведомственный пляж. Антон пошёл в стихию отмываться и надолго исчез, она слышала только, как он блаженно плещется и горланит. Не удержалась и тоже полезла в воду, поплавала у берега. Вода была по-летнему тёплая, воистину бархатная, крупные южные звёзды над головой, огоньки карабкающегося на гору волшебного города — о, море в Гаграх!.. Она вылезла первой, обтёрлась Кравченковской майкой, сбросила мокрое бельё и натянула на голое тело фирменное своё платье.
Кравченко, наконец,
— Ладно, пошли, — вставая, она протянула ему руку, — Одевайся, простынешь.
Он перехватил руку, вскочил рывком, резко потянул на себя, и она не удержавшись, свалилась ему на грудь в железные лапы, которые не замедлили сомкнуться. Обычно сдержанный Антон, «непьющий, морально устойчивый, характер нордический», если наливался изредка, неизменно наглел и давал рукам волю, какая бы юбка ни оказывалась в тот момент на его искривленном лишними градусами жизненном пути. Яну он, случалось, тоже зажимал где-нибудь в углу тайком — это уже стало своеобразным ритуалом, надо было лишь щёлкнуть его по носу — «Отвяжись, балда!» Он ждал, когда она щёлкнет, одёрнет, оттолкнёт, рука медленно скользила по платью, под которым ничего не было. Их разделяла лишь эфемерно-шелковистая чешуя французского изделия, купленного Яной из-под полы в комиссионке на Герцена.
Его лицо в полутьме так походило на Денисово. Теперь всё перемешалось, — это был то Денис, то Антон, то придуманный ею несгибаемый Павка, и вспыхнувший вдруг незнакомый хищный блеск в Антоновых глазах, по которому она так томилась в объятиях Дениса, сладостно-мучительное, предсмертное торжество добычи, которую жаждет охотник, и тем самым безраздельно принадлежит своей добыче, так её одурманило, что она упустила, проморгала условно разделяющее их мгновение, за которым невозможное становилось возможным.
Он всегда подсознательно хотел её, вершительницу своей судьбы, здесь были замешаны и их ругань на съёмочной площадке, и зависимость от их с Денисом воли, и неосознанная ненависть к Денису да и к ней, — бунт свободы, бунт создания против творца…
Короче говоря, она с ужасом увидела, как умеренно пьяненький, умеренно нахальный и вполне управляемый Антон превратился вдруг в эдакого огнедышащего монстра. Это пламя уже пожирало и её, и его самого, освобожденную вдруг тёмную стихию уже невозможно было загнать обратно в бутылку. Яна попыталась вырваться — он зарычал, будто тигр, у которого дрессировщик отбирает кость, он стал совершенно невменяемым. Один ад знал, какие сдавленные в Кравченковском подсознании запреты, помыслы и желания вырвались на свободу из-за неосторожного её поведения. Глаза, губы, руки требовали от неё жертвы, одновременно кладя свою голову на плаху.
— Ну всё… — подумала она.
Искажённое страстью лицо Дениса. Невероятно! Пылающий
Она подумала, что они, наверное, здорово пьяны. Мысль-алиби. «Скотина, животное, пьянь», — в Антонов адрес — тоже алиби. И наконец, покорно-злобное «ну и пусть» — так в детстве она смотрела на двойку в тетрадке, на вымазанное в луже или порванное платье. Раз так, ну и пусть. Она тогда вообще порвёт тетрадку, и платье, и весь мир в клочья, и себя. Сладкая жажда гибели, саморазрушения — когда вонзились когти.
Ну и пусть, — подумала она и перестала сопротивляться.
То, что произошло в ту ночь на куче влажных поролоновых матов какого-то ведомственного пляжа, совсем сбило её с толку. — Животное!., - думала она уже о себе, лёжа, как выжатая тряпка, в когтях рехнувшегося огнедышащего Антона, будто и не она это, а лишь её шёлковая шкурка — такая блаженно-мёртвая пустота внутри. «Я — животное…» — это шокирующее открытие /она всегда мыслила о себе как о существе высокодуховном, с презрением относясь к «жрецам плоти»/ — почему-то не слишком её опечалило. Просто констатировала факт.
Кравченко шевельнулся.
— Только попробуй вякнуть!.. — зашипела она, но он не собирался вякать, у него теперь одно было на уме. Он, разумеется давно протрезвел, но мастерски притворялся пьяным — так было выгоднее. «И только хмель один всё разрешает», — как пелось в любимом ею в детстве романсе. Джинн вырвался из бутылки. Наконец-то не они с Денисом монопольно и унизительно стряпали на семейной кухне его, Кравченковскую судьбу, — этот эпизод на мокрых поролоновых матах не был предусмотрен в сценарии, теперь автором стал он, Антон. Наступил его звёздный час, он решил это доказать и плевать ему было на всё, хоть дерись, хоть кусайся.
Ей удалось направить события хотя бы в цивилизованное русло, пообещав перенести место действия в комнату Старика. Когти нехотя разжались. Пришлось отказаться от попытки добраться берегом — Антон поминутно останавливался и тискал её, как юнец, дорвавшийся до одноклассницы. Она выволокла его на магистраль, заставив снова напялить парик и очки, — редкие ночные прохожие теперь не обращали на них ни малейшего внимания — мало ли на курорте подгулявших странного вида парочек?
Антон всё не унимался, он опять всё более походил на Дениса, от него пахло Денисом, его лосьоном. Денисова куртка болталась то на его, то на её плечах, то и дело сваливаясь на тротуар, когда он её лапал, всё более наглея.
— Перестань притворяться пьяным, балда!
У витой чугунной калитки она сделала последнюю отчаянную попытку спровадить его в гостиницу — куда там! Только комната Отарика, потом хоть гильотина. Она убеждала его перестать разыгрывать «Египетские ночи», грозила Денисом, который может нагрянуть в любую минуту, Антон только хохотнул и сказал, что даже если Денис их застанет в одной койке, ему и в голову не придёт что-то такое подумать, и это было чистой правдой. Кравченко пошёл вразнос. Напоминание о Денисе подействовало на него, как кумач на быка. Впрочем, как и на Яну. Выплыло из тьмы конопатое личико Хельге, а затем и прочие Денисовы подружки закружились в дьявольском хороводе вокруг них — Яны и Антона с лицом Дениса, Дениса с лицом Антона, вцепившихся в неё мёртвой хваткой бульдога с давлением челюстей в столько-то там атмосфер.