Дремучие двери. Том I
Шрифт:
Она стояла, не отпуская ручки, словно боясь, что чудо исчезнет, на самом проходе, — её толкали то входящие, то выходящие, поругивали, возмущались, и так невероятно близко темнела едва обозначенная спина Гани, глядящего на неизвестно откуда взявшийся таинственно-прекрасный лик за окном, с летящими в синие сумерки неправдоподобно длинными волосами, перехваченными старинным витым шнуром. С удивлённо приоткрытым детским ртом и огромными глазами, смотрящими как бы из самой вечности в трогательно-безнадёжном порыве догнать, обрести плоть, воссоединиться
Что делать, как завладеть «Иоанной»? Сердце успокоилось понемногу. Яна заставила себя оторваться наконец от ручки, села на переднее освободившееся место и стала ждать конечной остановки, чтобы наедине поговорить с шофёром.
Но это был, разумеется, автобус волшебный. Он ехал и ехал себе, всё реже останавливаясь, потянулись новостройки, миновали кольцевую, а он, ссаживая последних пассажиров, летел уже по какому-то странно узкому шоссе в оправе младенчески-зелёных майских берёз, летел будто туда, в саму вечность, где покачивался перед Яной в лучах заходящего солнца таинственно-прекрасный девичий лик.
И когда она осталась в салоне одна и поняла, что автобус не остановится никогда, они приехали.
— Всё, конечная. Или назад к «Универсаму» поедем? Вы же там хотели сойти, хулиганили… И без билета.
— Я же взяла, вот.
— До Ильичёвки десять копеек, а не пять. Вот возьму штраф… Вам куда надо-то?
— Никуда, — сказала Яна, — Продай мне это, шеф!
— Что продать? Картину? Это не моя, напарника. А тебе зачем?
— Продай, это же так, репродукция. Он пьёт?
— Кто?
— Да этот твой напарник, — Яна извлекла из сумки бутылку виски, предназначенную для расплаты за «Эрику». Вместе разопьёте, а шеф? Это же так, бумажка, это мне интересно, больше никому. Художник знакомый… Гурченко повесьте. Или Пугачёву. А, шеф?..
Она почувствовала, что краснеет. Шофёр смотрел на неё в упор. Потом на «Иоанну». Снова на неё. Она была уверена, что узнать её уже невозможно, и всё же впала в панику. С отчаянной решимостью сунула ему за пазуху куртки бутылку, отодрала скотч от стекла и скатала репродукцию в Рулон.
— Опять хулиганишь?.. Ладно, выпьем за твоё здоровье. Только я назад через полчаса поеду, пойду в пруд окунусь. Тут пруд хороший.
— «Ильичёвка» это что, от «Ильича»?
— Кто его знает… Тогда уж скорее от Леонида Ильича, а не Владимира. Вон там на холме, говорят, его дача, отсюда не видно. А ещё говорят — помещик тут был, Ильичёв. Место — будь здоров. И пруд хороший…
— Так ведь холодно ещё купаться!
— Ничего, я морж. Ты пока погуляй.
Несколько пассажиров на остановке покорно смотрели, как он бежит к пруду, размахивая полотенцем.
Зажав под мышкой «Иоанну», Яна взобралась на холм и остолбенела, так прекрасна была раскинувшаяся перед ней Ильичёвка в белорозовой пене цветущих садов, в серебристой зелени ивняка над невесть откуда взявшейся речушкой в рамке поросших лесом холмов, за которыми вдали лениво плыли хлопья облаков, прочь
И тогда Яна поняла, что останется в Ильичёвке навсегда.
Ей сигналил на стоянке автобус, ещё, ещё… Яна махнула рукой, чтоб уезжали. Автобус уехал.
Не сидеть же тут, в самом деле, раскармливая комаров! Надо попытаться хотя бы снять дачу.
Была уже середина мая, сданы не только приличные дома, но и сараи. Но Яна знала, что не может ей не повезти в этот волшебный день, и уже на краю деревни набрела, наконец, на тётю Любу, которая посреди улицы ругалась с соседкой из-за комбикорма:
— А я тебе сразу сказала: бутылка — мешок, иначе не отдаст.
— Что им, опиться? Нет у меня больше!
— Деньгами давай, раз нету. Гони ещё три червонца.
— Нету у меня, говорят тебе, вчера песок свалила. На вот пятёрку.
— На кой мне твоя пятёрка, мой мене из дому наладит. Ну ты аферистка, мать твою…
— Хватит ругаться, девочки. У вас дача не сдаётся?
— Вон сдай ей времянку и расплотишься.
— Не сдаю я, — буркнула тётя Люба, — Насдавалась. Я в калитку, а они малину да крыжовник жрать.
— Неужели дачники?
— Пацаны ихние, ворье.
— Нет у меня пацанов, я одна.
— Все так клянутся, а потом понаедет цельный табор.
Яна поклялась, что сын уже взрослый, на дачу его не загонишь, а у неё на малину с детства аллергия.
— Что же я с тебя одной сто тридцать возьму? У меня времянка сдаётся. Хорошая, с печкой. А задаток захватила?
Яна протянула три хрустящих червонца.
— Как раз тридцатник, за комбикорм расплатитесь…
— Вот и денежки Бог послал, — поддержала соседка.
— Погоди ты, может, дамочке не понравится. Пошли покажу, ладно уж…
Крохотная терраска и комната с печкой. Пружинный матрац на ножках, шкаф без ножек, стол и две самодельных табуретки.
— Замечательно, — вполне искренне сказала Яна.
— Мы здесь с хозяином жили, пока не построились. Ещё свекровь и старшенький, вчетвером.
— И зимой?!
— А кто нас табором на квартиру пустит? И денег не было. Печку натопим, и ничего. Хозяин мастер был печки класть, зверь-печка. Ты когда переедешь-то?
— На днях, — сказала Яна, садясь на матрац, — На днях можно?
— А мне что, живи. Тебя как звать?
— Яна.
— Ладно, Яна, ты только паспорт не забудь, у нас милиция проверяет. Если что — моя племянница.
— Хорошо, тётя Люба. Можно я ещё посижу?
— Сиди, мне-то что?
Матрац был сырой и бугристый, из-под пола тянуло могильным холодом, обои кое-где отошли. Единственное подслеповатое окошко смотрело на сараи. Обрывками прежнего скотча она приклеила «Иоанну» к стене напротив окна, снова села, слыша, как бьётся в стекло в неправдоподобной тишине муха. И разревелась, как тогда в Питерском клубе.