Дремучие двери. Том I
Шрифт:
В конце войны объявили, что Бог не то чтобы есть и не то чтобы опиум для народа, как прежде считалось, а что-то вроде феи-волшебницы из фильма «Золушка», защитник правды и справедливости. Ведь Фея была не просто фея, а Золушкина крестная, и была в фильме волшебная страна, похожая на Царство Небесное, где исполняются все желания…
«Когда-нибудь спросят: а что вы собственно, можете предъявить? И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу — большой, а сердце — справедливым…» — весьма прозрачный намёк на Страшный суд.
«Есть грозный судия, он ждёт.
Он не доступен звону злата, И мысли, и дела Он знает наперёд…» То есть Бог по-прежнему оставался в сказочном измерении, но Он стал как бы положительным персонажем, нашим советским Богом. Он помогал
Бог, Фея-крёстная, дед Мороз. Сказочные силы, земные и небесные, помогайте России в смертельной схватке с «лежащим во зле» миром и фашисткой гидрой! Всё для фронта, всё для победы.
«Он вас, непрошеных гостей, уложит спать под ёлками, Он проберёт вас до костей холодными иголками».
Короче говоря. Бог — сказка, но эта сказка теперь добрая. Стали открываться церкви, но уцелело их мало, и сердобольные батюшки в гражданской одежде ездили по городам и весям, освящая дома, исповедуя и причащая желающих, собирая записки с поминанием о здравии и об упокоении и крестя на дому детей войны. Делалось это потихоньку, полулегально, но делалось, и власти закрывали на это глаза. И однажды Люська, раздуваясь от гордости, сообщила Яне, что завтра, в воскресенье, к ним в барак придёт батюшка, все будут молиться, чтоб скорее кончилась война, чтоб никого не ранило и не убило, будет выгонять из барака чертей, а потом — крестить детей. И её с Витькой покрестят, и Яшку со Светкой, и Маринку косую с третьего барака…
— А меня?! — обмерла Яна.
— Мамка сказала, что твоя мать не разрешит, потому что она еврейка.
Яна в слезах помчалась домой, приготовившись к жесточайшему сражению, но мама неожиданно сказала:
— Ты уже взрослая, решай сама.
Достала из комода чистую рубашку, дала денег на свечку и крестик, написала для батюшки расписку, что против крещения своей дочери Иоанны не возражает.
У всех детей были крёстные. Яна назвала своей крестной, конечно же, Фею, воспитательницу детского сада в эвакуации. Но она не помнила, как её звали и нарекла её Ксенией. И представила себе бабу Ксеню в белом платье, в венчике и в цветах, как она полетела к Богу; но лицо у крёстной было юное, девичье, как у Феи из детсада, и она держала в руках волшебную палочку и умела делать чудеса, как Фея, Золушкина крёстная.
Во время крещения Яна всех поразила, прочтя наизусть «Отче наш».
Никто не сказал ей, что пионер не должен верить в Бога, или что верующий православный не должен вступать в пионеры. Может, ей просто повезло, но лишь однажды, увидев на первой странице букваря профили Ленина и Сталина, она ясно осознала, что на первой странице должен быть Тот, Который всё сотворил, и Который Везде, Всё и Всегда. Так получилось, что с первых шагов жизни Бог, Отчизна и Вождь заняли в её бытии верные по иерархии места.
Она дала клятву Богу, Родине и товарищу Сталину. Она станет достойной.
Это будет в самом деле удивительная жизнь. Подхватит, понесёт пионерку, а затем комсомолку Яну Синегину стремительный водоворот сборов, слётов, костров, спартакиад, пионерлагерей — всё это в те первые послевоенные годы ещё было не засушено, живо. Как-то само собой выйдет, что она сразу станет активисткой — председатель совета отряда, комсорг класса и, наконец, редактор школьной стенгазеты «Орлёнок».
И по-прежнему каждый вечер перед сном — «Отче наш». О Родине, о Сталине, о ближних. Бог был на небе. Родина и товарищ Сталин — на земле, вот и всё. Не Бог, а земная церковь была для неё тогда табу, там обитали злобные старухи в чёрном и вообще было всё непонятно. Видимо, повлияло чтение гоголевского «Вия», от которого классик, вроде бы, к концу жизни отрёкся.
Как-то само собой выйдет, что отныне она будет у всех на виду, и ей уже станет неприлично получать не только тройки, но и четвёрки, придётся выбиваться в отличницы. И уж
И получится, что не будет у Яны в этой новой разнообразной, насыщенной и стремительной жизни свободной минутки, придётся её, жизнь, стиснуть гранитными берегами строгого режима — уроки, спорт, общественная работа. Домой она будет приходить лишь переночевать да переодеться, даже обедать — в школьной столовой и заниматься — в читальном зале.
Ей будет казаться, что их это тоже устраивало. Маму и отчима. К тому времени уже появится отчим. Лучшие годы? Может быть. Никаких сомнений, тревог, мучительных бесплодных раздумий. Только действие. Энергия гребца, плывущего по течению, уверенного в правоте реки, несущей к неведомой цели. Она будет уверена, что живёт правильно, и потому счастлива. Никаких сказочек. Статьи, фельетоны, басни, рассказы из школьной жизни. Ежегодные призы за лучшую в районе стенгазету. Ставшее аксиомой: «Необычайно одарённая девочка, гордость школы». И ледяная отповедь уже поглядывающим на неё мальчикам — только дружба! И, наконец, Лёва Кошман, в узеньком своём засаленном пиджачке, с жёлтыми от никотина пальцами — ей он тогда покажется сошедшим прямо с Олимпа.
— Я из районной газеты «Пламя». Мы решили предложить тебе стать нашим нештатным корреспондентом, будешь освещать жизнь не только своей школы, но и других комсомольских организаций. В общем, выполнять задания редакции. Согласна?
— Так ведь у неё и без того нагрузок! — ахнет завуч Мария Антоновна. — А потом, видите ли, выпускной класс…
— Я согласна! — не своим голосом завопит Яна. — Марь Антонна, миленькая, я справлюсь!
И вновь так же весело и стремительно проносится Яна через ту свою жизнь. Коммунистический моральный кодекс был её искренним убеждением, совпадая с совестью, с записанным в сердце Законом. Высокие помыслы, внутреннее духовное восхождение, все люди — хорошие, только их надо воспитывать, забота об их нуждах, о справедливости, нравственная чистота, осуждение в себе и других эгоизма, жадности, обывательщины, ненужной роскоши — всё это совпадало и с её внутренней религиозностью. Очень рано она поняла, что народ в своей массе — паства неразумная, а власти и интеллигенция — охрана, «удерживающие» от последствий первородного греха, «пережитков прошлого», призванные служить мостом между Небом и народными массами, «сеять разумное, доброе, вечное». Недаром культура — от слова «культ». Служение Небу Память фиксирует мгновения, хаотичный монтаж из обрывков каких-то уроков, сборов, заседаний школьной редколлегии, тренировок. То она попадает в лето 51-го, когда её премировали путёвкой в Артек, сидит на перевёрнутой спасательной лодке, у ног плещется море, всё в огненных брызгах разбившегося о горизонт солнца. Рядом — кареглазая малышка Мадлен, дочь французского коммуниста, очень похожая на девушку с картины «Шоколадница». Яна с неподдельным интересом расспрашивает о положении коммунистов во Франции, как вдруг Мадлен кладёт ей голову на плечо и шепчет, старательно выговаривая русские слова:
— Я иметь гарсон во Франции. Мальчик, понимать? Амур. Я за него скучать, понимать?
И вот уже совсем другое лето, в предстартовой лихорадке она слоняется вдоль трибуны стадиона. Хочется смешаться с толпой болельщиков и удрать.
Она всегда тряслась перед стартом. Перед экзаменом, первой строчкой… Страх перед началом.
Участники забега на тысячу метров, на ста-арт!
Яна видит боковым зрением профили соперниц. Боже, только не последней! Она не имеет права подвести школу. Господи, помоги! Пальцы впиваются в белую меловую черту старта, врастают в грунт, каждый удар сердца вбивает их всё глубже, будто молоток. Кажется, уже никакая сила не выдернет пальцы из красной кирпичной крошки и это — ужас, позор… Помоги, Господи!