Дремучие двери. Том II
Шрифт:
Служение обществу не в Боге — идолопоклонство. Но те, кто строили, выращивали хлеб, лечили, учили, одевали, защищали, сеяли «разумное, доброе, вечное», вершили дела любви и милосердия, являлись тем самым творческими помощниками Создателя.
«Вечные начала — ценности, реализованные в субъективном духе».
ЦИВИЛИЗАЦИЯ зачата во грехе.
Народная масса имела когда-то свою культуру, основанную на религиозной вере. Цивилизация же вместо веры в Истину предложила лишь мифы и символы — национальные, социальные, классовые и т. д. Служение им — идолопоклонство.
Страх, поклонение — не этого хочет от нас Творец, не дастся нам ни чуда, ни знамения. Даже не вера важна, ибо «и бесы веруют и трепещут». Нам нужно принять ПУТЬ Христа, признать и
ТВОРЧЕСТВО есть бунт против объектности мира, против царства необходимости.
Суть идолопоклонства — средство превращается в цель. Между тем как всё в этом мире — лишь средства, орудия Света или тьмы. Спасти или погубить. Включая науку, культуру, саму цивилизацию. Если Небу будет угодно продлить историческое время, чтобы свершилась РЕВОЛЮЦИЯ СОЗНАНИЯ — новая цивилизация должна явиться средством спасения.
КУЛЬТУРА призвана стать мостом, радугой между многонациональным и невоцерковлённым народом и Небом, воздействуя на душевную жажду Красоты и Истины всем многоцветьем красок, — в отличие от церкви, пробуждающей ДУХОВНОСТЬ, ДУХ.
В условиях смертельной схватки Света с тьмой, особенно в последние времена, нет права у слова, «полководца человечьей силы» — услаждать и почивать. Когда самые высокие идеи берёт на вооружение похоть — наступает коллапс.
Не «моральное удовлетворение», а «духовное удовлетворение».
Смысл смирения — стать проницаемым для Света, гордыня — запертый изнутри сейф, наполненный тьмой.
О Сталинском стремлении к власти. Нынешние вожди не устают «якать». Иосиф же почти не употреблял слово «Я» и даже о себе говорил в третьем лице: «товарищ Сталин». Он фанатично служил Делу, начисто забывая о себе и требуя того же от других.
Власть ему была нужна, чтобы «собрать расточенное», а нынешним — урвать побольше для себя и своего клана.
Вопрос смысла жизни: просадить, спустить свою жизнь в казино, как безумный игрок, или «беспробудно прохрапеть» своё время, или положить в банк на вечный счёт… Когда глубинное ведение в тебе свидетельствует, что удалось перевести в вечность своё время, это и есть «Царствие Божье внутри нас». Бывает и ад внутри, о котором «красный мученик» Николай Островский сказал: «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое». Если мир исходит к чему-то злобой — значит, это близко к Небу. Всё, что «восходит», вызывает ненависть.
Господь осыпал её тогда незаслуженными милостями. Вскоре иеромонах отец Андрей, бывший в миру художником Игнатием Дарёновым, начал исполнять требы в небольшом, но весьма известном подмосковном храме. Из Лужина туда легко можно было добраться электричкой и загородным автобусом. Иоанна наведывалась с набитыми сумками лужинских даров — солёных огурцов, квашеной капусты, варенья, ягод и фруктов — в летнее время, а то и просто с банкой рыночного творога или каким-то удавшимся домашним блюдом /кроме, разумеется, скоромных в пост/. Она, прежде ненавидевшая любую суету вокруг еды, испытывала блаженство при мысли, что готовит для Гани /конечно, плюс вся братия — принесённые прихожанами дары сразу же выставлялись на общий стол/. За щедрые дары её привечали обслуживающие храм матушки и называли «походной кухней».
Иоанна приезжала по будням с первым автобусом, но как бы рано она ни приехала, в исповедальне уже поджидал народ — религиозное
— Да простятся чаду Георгию грехи его…
Мелькнёт то умилённо-счастливое, заплаканное, то пунцовое, обожжённое стыдом, то потерянно бледное от волнения лицо продирающегося к выходу исповедника, толпа выталкивает его из исповедальни, как пар под давлением, и каждый продвигается еще на шаг ближе к цели. И вот уже снова чёрный ворон, как подстреленный, падает на аналой, чтобы опять погрузиться во мрачные смрадные отстойники человеческой души, иной раз впервые пришедшей на исповедь, как и Иоанна когда-то. Впервые за десятки лет. Самое тёмное, злое, грязное, порой скрытое в помыслах, неосуществленных намерениях — дно души, преисподняя обрушивались на склонённую Ганину голову. Покорно, как перед гильотиной.
Каждый раз — гильотина — как-то он признался ей в этом:
«Господи, что же они творят!.. Самые умные, самые лучшие, самые надёжные — как страшно и неожиданно падают!.». — Ганя едва не плакал — невидимый для посторонних глаз в глубине опустевшего церковного дворика, и потрясённая этой вдруг прорвавшейся плотиной то ли слабости, то ли Любви, Иоанна сокрушалась вместе с ним над чьим-то падением… Она-то знала это смертельно притягивающее к краю бездны объятие злого помысла. Так жутко и сладко манят рельсы под приближающимся поездом. Она вспомнила уже, казалось бы, поросшую быльём гибель Лёнечки, их с Денисом многолетний детективный сериал… Каждый — потенциальный преступник, убийца, каждый носит в душе замедленную мину первородного греха, нужны лишь определенные условия, соблазны, чтобы она сдетонировала… Или включились противостоящие греху силы, защитные механизмы. Никто не может судить другого, не побывав в шкуре того другого. На его дыбе, на его костре. Так сказал простивший её Денис.
Лишь Господь, только Он — настоящий судья. Лишь у Сына — скреплённое кровью право…
Так и прошептал в ту минуту силы или слабости Ганя:
«Прости им. Господи, не ведают, что творят». Он не мог их исцелить, мог лишь молиться за них, выслушивать и отпускать грехи, любить и жалеть, несмотря на их безобразие, перевязывать раны, иногда резать по-живому… Но был лишь посредником, через которого передавалась исцеляющая сила благодати Божией.
— Я ничего не могу, я только проводник, — сокрушался Ганя, — Они слушают, но не слышат, а если слышат, то не слушаются. А слушаются-то лишь внешне, противясь сердцем, а велено «не казаться, а быть»…