Древние чары и Синдбад
Шрифт:
– Должно быть, это и есть моя судьба: тишина в доме, спящая жена и ничего впереди… – пробормотал юноша, разжигая очаг, намереваясь попотчевать гостя хоть крепким кофе.
Садилось солнце, посылая прощальные лучи каждому из листков старой вишни. Шелестел в листве ветерок. В распахнутую настежь калитку, куда могли заглядывать все прохожие, неторопливо и достойно вошла давешняя знакомая, почтенная Заидат. А следом за ней порог переступил и Хасиб, рекомый циркач. Синдбад ожидал чего угодно, кроме того, что увидел.
Хасиб был высок ростом, очень худ, одет в самую обычную одежду и более всего походил
– Да пребудет над этим домом милость Аллаха всесильного! – привычно проговорил Хасиб и осмотрелся. Все было именно так, как рассказала Заидат, – чистота, наведенная мужской рукой, уют, созданный заботливым мужем, и тишина, тишина, что равно дарит предчувствие радости и беды.
– Здравствуй и ты, Хасиб! – сдержанно поклонился Синдбад. – Присядь у огня, уважаемая Заидат. Кофе ждет моих гостей.
Повисла пауза. Таким бывает миг в разговоре, когда незнакомые или едва знакомые люди лишь прикидывают, как начать беседу. Выход из неловкой ситуации (воистину, как обычно) нашла женщина.
– Синдбад, я уже рассказала уважаемому Хасибу о том, что произошло у тебя. Думаю, будет разумным, если ты поведаешь достойному юноше о том, чего мне не рассказал.
– Да будет так! Знай же, почтенный, что я влюбился в Амаль, мою грезу, с первого взгляда. В тот день мой наниматель, Дахнаш-кузнец, привел меня к себе домой, дабы я увидел, каким бывает мир кузнеца и какой может быть его семья. Девушка меня пленила сразу, ибо оказалась умна, скромна и любознательна. В долгих наших беседах стало ясно, что нет на свете души, более предназначенной для меня, а брачная ночь, – тут Синдбад низко склонил голову, – показала, что нет и тела, более созданного для меня.
Хасиб улыбнулся, и юного кузнеца поразила такая мягкая и понимающая улыбка. Синдбаду подумалось, что лишь тот, кто ощутил подобную боль, кто носит в себе подобное воспоминание, сможет помочь ему, страдающему от несправедливости мира.
– Однако наутро моя прекрасная не проснулась, и для меня померк свет… Тогда я отправился к имаму…
Синдбад продолжал рассказ, пытаясь найти отсвет понимания в глазах Хасиба-фокусника. Но лицо гостя оставалось непроницаемым.
«Поможешь ли ты мне, юный незнакомец… Или, подобно всем иным, скажешь, что ничего сделать не можешь и чтобы я был доволен уже тем, что ты изволил нанести мне визит?»
Синдбад закончил рассказ и пригубил уже остывший кофе. Да, рецепт лекаря не подвел – даже холодным он дарил невероятную бодрость и заставлял шире раскрыть глаза на сей непостижимый мир.
– Что ж, уважаемый хозяин, – голос Хасиба оказался неожиданно низким и сильным, – я выслушал тебя и понял тебя. Как почувствовал и то, сколь глубоко твое страдание. Быть может, часть ответа я уже знаю – во всяком случае, ощущение этого заставляет сильнее биться мое сердце. Однако мне кажется, что ты доверяешь мне не более, чем иным шарлатанам. А потому, прежде чем поделиться с тобой своими догадками, я расскажу
– Да будет так, о мой гость.
– Знай же, что достойный Саддам появился в моем городе очень и очень давно. Его будущая жена нашла его в пустыне, что лежала сразу за городской стеной. Неизвестный истекал кровью и был истощен до последней степени. Добрая женщина нашла в себе силы, чтобы донести его до своего жилья и выходить. Было это так…
Свиток двадцатый
Солнце только взошло, когда Мадина, почтенная златошвейка, покинула дом. Так бывало частенько – на рассвете она уходила за городскую стену, в самое сердце пустыни, и бродила там почти до полудня. А вернувшись, начинала новую шаль или платье, и, говорят, не было в мире вышивки столь же искусной, сколь и необыкновенно тонкой.
Наконец Мадина добралась до пологого холма. Отсюда уже не были видны городские стены, и лишь до самого горизонта расстилались безжизненные, но прекрасные пески.
Сегодня же столь привычное место выглядело совсем иначе.
– Наверное, дюжина джиннов вознамерилась перерыть пески в поисках клада… Глупцы, они не ведают, что последний клад из этих мест вывезли задолго до того, как на белый свет родился сам повелитель всех джиннов, Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими!
Быть может, именно так все и было, ибо пески вокруг свидетельствовали либо об усердных поисках, либо о столь же усердном сражении. Какие-то глубокие полосы бороздили прежде гладкие пески. И полосы эти порой становились такими глубокими, что уместнее было бы назвать их канавами…
– Аллах всесильный и всемилостивый, – пробормотала почтенная ханым, – но что же здесь случилось?
И словно в ответ на ее слова, издалека донесся стон. Мадина не испугалась! И не растерялась. Как бы ни были прекрасны пески для нее, для многих других они оставались лишь смертельно опасным и недобрым местом. А потому возможность обнаружить здесь путника, умирающего от зноя и жажды, была более чем велика.
Стон повторился. Мадина обернулась на голос и увидела на куче песка изможденного мужчину в черном плаще. Посеревшее лицо и запекшиеся губы яснее ясного говорили, что он умирает, причем умирает не столько от жажды, сколько от потери крови.
Мадина остановилась в шаге от неизвестного. Она собралась было спросить, что с ним, кто он, но не успела – невесть откуда взявшаяся змея пестрой молнией прыгнула на умирающего и вцепилась в его иссушенную руку.
Человек в черном даже не вздрогнул. Похоже, он вовсе не почувствовал укуса.
– О Аллах всесильный и всевидящий! – пробормотала Мадина. – Да что же такое происходит в мире, если сии безжалостные порождения самого зла среди бела дня нападают на людей?!
Мадина приблизилась к неизвестному. Змея, совершенно не страшась громкого голоса почтенной ханым, толстой лентой зла уже струилась вдалеке. И только тогда умирающий открыл глаза.