Древо человеческое
Шрифт:
Имеются в виду, понятно, не те или иные приемы письма и психологической характеристики, разработанные в лаборатории модернизма и давно освоенные мировой литературой, но более глубокие, связанные с творческим мировоззрением аспекты выражения жизни средствами искусства. А именно: присущие модернизму как методу эстетическая деформация действительности и иллюстративность. Новеллы Уайта, романы «Тетушкина история», «Древо человеческое», «Фосс» и «Око бури» затронуты модернизмом в наименьшей степени, другие романы – более существенно. «Едущие в колеснице» построены на сюжетном обыгрывании стереотипов библейских и более поздних восточных легенд и учений; здесь легко проследить отточенную игру художника с мифологическими архетипами, которая, однако, чревата прямой иллюстративностью. Гротески «Прочной мандалы»
Как всякое явление большого искусства, книги Уайта не укладываются в прокрустово ложе модернизма и ломают готовую схему, с которой к ним подходят, о чем, в частности, можно судить и по «Древу человеческому» – первому роману этого своеобразного мастера, выходящему в переводе на русский язык.
По мнению многих критиков, этот роман – лучшая книга Уайта. Сам Уайт, правда, так не считает. Если, однако, «Древо человеческое» и не занимает в творчестве Уайта какого-то исключительного места, то, несомненно, является образцом уайтовской прозы и, пожалуй, одной из самых целостных и крупномасштабных его книг.
На замысел произведения Уайта натолкнуло стремление разобраться в характере и сознании того самого «среднего» австралийца, которого не волнует «наступление материальных уродств». В процессе работы замысел, как это часто бывает, расширился и видоизменился, и уже после выхода романа Уайт писал: «В этой книге я стремился выразить все многообразие жизни, взяв за основу существование двух обыкновенных людей – мужчины и женщины. В то же время я хотел за покровом обычного вскрыть необыкновенное, поэзию и таинство, которые единственно делают сносной жизнь моих персонажей, да и мою собственную, какую я веду с тех пор, как вернулся на родину» (эссе «Блудный сын»).
Главными персонажами своего австралийского эпоса Уайт избрал скваттера Стэна Паркера и его жену Эми. Хроника трудов и дней Паркеров, их взаимного чувства с его приливами и отливами, затуханием, смертью и возрождением, рассказ о том, как на расчищенном участке леса Стэн поднимает большое хозяйство, как вокруг его фермы возникает поселок, получивший название Дьюрилгей, что значит «Плодородный», как растут и уходят в большой мир их дети Рэй и Тельма, как справляются Паркеры со всеми бедами, которые на них обрушиваются, как подступает к ним старость и налаженное хозяйство идет на продажу, потому что не остается сил его вести, – такова событийная канва сюжета, развивающегося в пределах одной, хотя и долгой человеческой жизни: от детских лет Стэна Паркера до его кончины. Стержень этой жизни, он же сюжетообразующий «стержень» произведения и ведущая его тема – труд.
Труд покорил и освоил пространства дикого континента – это общеизвестно. Не будет преувеличением сказать, что тема труда стала неотъемлемой частью австралийской литературной традиции: вспомним книги Г. Лоусона, К. С. Причард, В. Палмера, А. Маршалла. В «Древе человеческом» Уайт обогатил и обновил эту традицию. Следуя своей творческой установке, он «вскрыл… поэзию и таинство» труда, который предстает на страницах романа не только как способ добывания хлеба насущного, но прежде всего как смысл жизни и высокое предназначение человека – «…глядеть на небо, искать в нем приметы погоды, слушать, как сыплется овес, брать на руки мокрого теленка, только что выпавшего из коровьей утробы и силившегося доказать, что он устоит на ногах».
Рутина труда превращается в ритм труда, одушевляющий существование Паркеров. По этому размеренному ритму отсчитывают они свои дни, его биение ощущается на всем протяжении романа. Труд становится для Паркеров ритуалом, их служением, в котором они обретают свое человеческое достоинство. В философской концепции книги очень важен тот факт, что ощущение благодати Стэну Паркеру дарует не слово божие во храме; но плоды его рук на земле – «простая благодать, которую он ценил превыше всего».
Своеобразное величие Паркеров, сила духа, не покидающая
Утверждая непререкаемую ценность труда, Уайт показывает несостоятельность мнимых ценностей, которые находятся за пределами напоенного созидательной деятельностью существования Паркеров. Детская мечта Стэна о «Золотом Береге» гонит его за океан, в Европу, на фронт первой мировой войны, откуда он возвращается уже без иллюзий. Смутное томление Эми по «настоящей», «красивой» жизни олицетворяется для нее в живых людях: сыне местного богача Томе Армстронге и светской барышне Мэдлин, красавице с роскошными золотыми волосами. И это наваждение рассеивается. Место идеального Тома занимает вполне материальный рыгающий пошляк, коммивояжер Лео, похотливая интрижка которого с Эми кончается так же быстро, как начинается, оставляя у последней привкус греха и отвращения. Мэдлин, лишившись при пожаре волос, утрачивает с ними, подобно библейскому Самсону, свою силу, то есть красоту, а с нею и власть над душой Эми. Когда Эми и Мэдлин снова встречаются на склоне лет, уже Мэдлин подпадает под силу личности Эми и уходит от нее духовно побежденной.
В тему труда и человека Уайт органически вплетает тему природных стихий: и потому, что труд в Австралии предполагает противоборство с ними, и потому, что стихии эти наложили отпечаток на австралийский характер, способный понимать их язык и первозданный размах. В Уайте они нашли достойного живописца. Он пишет их плотно, чувственно, яркими резкими мазками, прибегая к «первобытной» метафоре, очеловечивает их, как то делали далекие предки. Лесной пожар у него – всесокрушающее и околдовывающее людей продвижение пламенного ада, который высылает вперед своих лазутчиков: щупальца огня и обожженных тварей. Сезон ливней и наводнение – новый великий потоп, распространившееся вверх (струи дождя) и вширь (затопленные равнины) царство воды, к которому человек приспосабливается настолько успешно, что вот перестало лить – и «без привычного дождевого покрова лица казались нескромно нагими».
И все же главная функция стихий в прозе Уайта – причастив себе человека, помочь ему глубже познать самого себя и других и в мгновенном откровении выразить и постичь свое кровное единство со всем мирозданием: «Гроза порядком измотала Стэна Паркера, который все еще стоял на веранде, держась за столб. Волосы его прилипли к коже, он обессилел, но был переполнен восторгом от справедливости окружающего мира».
Владея языком труда и стихий, человек у Уайта не может не владеть и языком плоти. Чувственно-телесное познание мира – одна из важнейших для писателя сфер человеческого опыта, изображению которой отданы многие впечатляющие страницы романа. Уайт с равным мастерством заставляет читателя и ощутить то примитивное животное тепло, что дает общение с одушевленной тварью (см. описания дойки коров), и проникнуть в сложнейший эмоциональный механизм человеческих контактов, и приобщиться телесно-духовному таинству любви.
О любви и всей гамме ее воплощений во плоти – от робкого прикосновения до безоглядного обладания и растворения в другом человеке – Уайт пишет так, как в австралийской прозе еще никто не писал, и пишет с особым, можно сказать, подчеркнутым целомудрием. Видимо, для Уайта это вопрос принципа: в иных случаях он, когда находит нужным, позволяет шокировать читателя чрезмерной откровенностью описаний, а скотство всегда показывает таким, каково оно есть, – скотством. В понимании Уайта, любовь – путь к сближению и помогает человеку раскрыться, тогда как похоть еще больше замыкает его в одиночестве.