Дропкат реальности, или пособие для начинающего шулера
Шрифт:
— В последний раз, мракобесье отродье, тебя спрашиваю: сделаешь, как велю? Если выполнишь все как надо, так и быть, отпущу тебя с миром, живи, но больше не попадайся. Нет — пеняй на себя, костры у нас в империи горят исправно и хвороста, я распоряжусь, чтобы для тебя не пожалели, как и для твоей семьи.
Мимолетный взгляд отца на подпечник, где в темноте и саже притаился Леш, и обреченное:
— Все сделаю, как Вам угодно будет.
— То-то же.
Хоганов помазанник развернулся на каблуках и вышел вон, а следом за ним и служители.
И отец, оставшийся в
Леш помнил, как потом его родитель, не смыкая глаз, две седьмицы не вылезал из своей мастерской. В округе его знали как лучшего оружейника и ювелира, достопочтенного обывателя, посещавшего каждый пяток храм и раз в году участвовавшего в пращуровской требне, подобно всякому порядочному прихожанину. А то, что металл слышал мастера, что в камни, которые гранил, укладывал в ободки, кармезиновые окантовки или крепил штифтами, он мог вложить душу и СЛОВО… Леш знал, но не считал это проявлением мракобесьих сил. Что плохого в том, чтобы владелец украшения был чуть удачливее? Что заказавший меч приобрел себе не просто оружие, а верного друга, что согнется, но не сломается, отведет удар, выдержит, скользнет сам в руку в нужный момент?
Как оказалось, всерадетель думал иначе. И обвинил отца Леша в ведовстве, но вместо того, чтобы передать инквизиции, выставил условие: свобода в обмен на амулет, что мгновенно исцеляет.
Отец Леша знал, что просто так исцелить не может даже плащаница самого Хогана, для этого нужны либо чьи-то силы, либо отнятые годы жизни. И не соглашался. Но всерадетель умел убеждать. И тогда мастер пошел на хитрость: замкнул амулет на хозяина. Пока тот его носит, он здоров и полон сил. Даже если выпьет яду — не умрет, смертельная рана — зарастет, болезни обойдут стороной. Но эти чудодейственные исцеления забирают непрожитые годы у владельца. И чем чаще используется амулет, тем в итоге короче жизнь хозяина.
Мастер выполнил работу и в день, когда слуги пришли забирать заказ, отец едва мог переставлять ноги — изготовление амулета отняло у него все силы, он надорвался. И Леш, чувствовавший пробуждение дара, такого же, как у отца, не умом, сердцем понимал — не доживет родитель до следующей осени.
Но Хогановы служители не оставили мастеру и этого срока — прирезали в его же доме. Тело нашла мать, вернувшаяся с рынка.
Потом говорили, что, дескать, лихие люди ограбили дом, и погребальный костер, который собирали всем миром, хоганов служитель осенил куром. Но Леш знал всю правду и вырывался из рук матери, крепко вцепившихся ему в плечи.
А потом матушка начала слышать голоса, чураться света…. В доме скорби сказали, что она не сумела вынести душевных тягот и там, среди таких же, ей будет лучше. Леш остался — вроде и не один, есть родная душа на белом свете, живая, но не услышит.
Сегодня ночью заговоренный металл позвал его. Пацан поначалу не смог поверить, что это отцовское творение впервые за столь долгое время запело. Хотя нет, не запело, засипело, надорвано, давясь звуками.
— Выходи, я знаю, что ты здесь!
Илас осторожно выглянул в щель скособоченного ставня. Он ожидал
— Выходи!
Васса, затихшая, как мышь под веником, лишь сверкала глазами, затаившись в углу. Немой вопрос: 'Ну что там?' был написан аршинными рунами на чумазом лице девушки.
— Судя по всему, твой поклонник пожаловал. Пойдешь привечать?
Любопытство взяло верх, и лицедейка тоже приникла одним глазом к щели.
— А, может, ты сходишь? — передернула плечами девушка.
Сквозняк, словно желая вступить в диалог, пробежался по ногам, заставив Вассу поежиться. Почесав пяткой щиколотку (шерстяные носки кололись так сильно, что могли смело соперничать с веригами по нежности), девушка призналась:
— А я еще ни разу не получала меча вместо букета, и как-то не хочется начинать…
— А придется, — ехидно заметил Илас, но, увидев глаза, в которых, казалось, была собрана вся скорбь ерейского народа (а каждому в империи известно, что это наипервейшие хитрецы и скупердяи), мужчина горестно возвел глаза к потолку. Тенято и паутина сочувственно молчали в ответ.
— Ладно, — протянул он нехотя. — Выйду. Но не вмешивайся.
Вассария согласно кивнула, впрочем, для надежности не убирая с лица выражения попрошайки, которому нечаянный прохожий кинул в шляпу с медяками горсть злотых.
Илас, оценивший мастерство лицедейки, лишь хмыкнул. Он ни на вздох не сомневался, что как только выйдет за порог, трагически заломленные брови и печальный взгляд исчезнут с лица девушки вешними ручьями.
Накинув на плечи кожух (хоть здоровье и покрепче железа, а мерзнуть удовольствие все же сомнительное), мужчина открыл двери. Парнишка, так отчаянно взывавший к поединку, на миг стушевался. Но потом выкрикнул, словно черпая храбрость в собственных словах:
— А что, хозяин твой сам выйти побоялся?
— Я сам себе хозяин! И никто надо мной не властен. — Мужчина сказал это с какой-то внутренней яростью. Так произносят девиз рода. Так шепчут имя заклятого врага.
Леш непроизвольно сделал шаг назад. Кем бы ни был стоящий перед ним, амулета отца он не имел. Парень это чувствовал. Как и угрозу, исходящую от беловолосого. Хруст обледенелой ветки под ногой в звенящей тишине, воцарившейся после слов блондина, был подобен набату. Этот звук и заставил пацана вынырнуть из омута страха. Леш, осознав, что он непроизвольно начал отступать, поддавшись словам незнакомца, возненавидел себя за эти мгновения слабости. Больше не думая ни мига, он очертя голову с пронзительным криком кинулся на противника.