Дроздово поле, или Ваня Житный на войне
Шрифт:
Дескать, вчера, как сопля эта Янка уснула, так Гордана куда-то побегла и принесла сливянки, мол, устроим девишник! А, как известно, хозяюшка-то не может отказаться от сладкого вина, а теперь, выходит, и от горькой сливянки!.. Им, птахам, тоже по капельке налили. Соловейко выпил — вон до сих пор не оклемался! А он, жаворлёночек, дескать, пить не стал, а только клюв намочил — да и этого делать не стоило! Потому как на короткое время он тоже потерял над собой всякий контроль.
Очухался: хозяйки с цыганкой нет! Да только недалеко ушла злодейка… Как раз выворачивала на своей самокатке от «Гранд-отеля»,
Шишок с Ваней Житным одновременно кивнули головами — они думали так же.
Когда шли мимо портье, читавшего все ту же книжку, только теперь без свечки, и проводившего их изумленным взглядом, постень из-под Златыгорки, укрытой плащ-палаткой, просипел, опережая возможные вопросы:
— А тебе кака разница, в каком положении: вертикальном или горизонтальном — появляются постояльцы в твоем «Гранд-отеле», а?!
Глава 11
Грузовик «Застава»
Как только занесли крылатую девушку в номер и свалили на широкую кровать, Яна Божич заорала: дескать, что со Златыгоркой?! Она тоже умерла? Бросила меня, как мама… Ваня Житный поспешил успокоить девочку, мол, спит она, скоро проснется.
— Так же, как мой соловушка? — спросила дитёка, и Ваня увидал, что она нашла себе новую игрушку: положила беспробудно спящего птаха рядом с Микки-Маусом на белую подушку. Соловей лежал, как барин в лазарете, один клюв торчал наружу, а мышь мягкой лапой обнимал его. Жаворонок дар речи потерял при виде этой картины.
А корова Росица Брегович стояла перед зеркалом и внимательнейшим образом себя разглядывала. Яна Божич шепнула Ване, что она уж два часа так стоит, все смотрит и смотрит. Дескать, я уж и хвостик ей расчесала, и резинку заново перевязала, и колокольчиком звенела — нет, ничего не действует, стоит и с места не сходит.
— Ну ладно, ладно, — проворчал Шишок, поймавший на себе укоризненный Ванин взгляд, — что, Росица корову никогда не видала? Подумаешь — трагедия! Два-ста рогаста, четыре-ста ходаста, один махтун, два ухтахта — чем плохах-то?!
Вдруг дверь отворилась, и в номер скользнула понурая цыганка Гордана.
— Этта, этта… этта что такое?! — заорал Шишок. — Этта зачем здесь?! А ну вон отседова, пока я из тебя цыганскую лапшу не настрогал!
Но Гордана рухнула на колени, вопя, что она теперь от ангела никуда, ангел — защита ей от томагавка, а она защита ангелу, вместе — до самого конца! Пускай хоть режут ее, пускай хоть душат ее, карты отберут — она отсюда ни ногой!
Ваня потащил Шишка в ванную — пока левая рука домовика и вправду не взялась за цыганку — и рассказал о своих подозрениях: а вдруг, де, Гордана — вила и есть, а они ее выгонят, тогда как наоборот должны всячески защищать! Постень стал плеваться: он ни за что не хотел поверить, что цыганка может быть той, которая им нужна. Ваня Житный говорил, что она ему самому не нравится,
— Тут есть чем поживиться! — негодовал Шишок. — Вот и все дела!
Ваня просительно сказал:
— Пускай остается с нами! Будем за ней приглядывать в шесть глаз: твои да мои да еще жаворлёночка!
— Ничего себе… А Златыгорка?! — вскричал Шишок. — А еще за Яной надо будет смотреть и за коровой, — а ну как она за них возьмется?
— Ничего, — отвечал мальчик. — Просто… просто теперь мы не станем разделяться, все будем вместе!
Домовик безнадежно махнул рукой — дескать, все это на него навалится, ему теперь придется ночами не спать! Ну да ладно, мол, воля твоя, хозяин, делай, как знаешь, но под твою ответственность!
Ваня Житный взял с Горданы честное цыганское слово, что она ни под каким видом не сделает Златыгорке ничего худого. Гордана заорала:
— Ни-ни-ни, никогда! Лохушкой буду, если слово цыганское не сдержу!
Златыгорке решено было не говорить про происки Горданы, и жаворлёночку тоже велели молчать — чтобы девушку не расстраивать. Жаворонок, скрепя сердце, согласился. Только спросил:
— И соловейке ничего не говорить?
— И соловейке! — подтвердил Ваня.
Птах тяжко вздохнул — видать, у него никогда еще секретов от товарища не было.
Пока посестрима с соловушкой дрыхли, Шишок в коридоре столковался с тремя сербскими военными, которые как раз ехали на Белый Дрим.
— И так тут задержались! — косился домовик на цыганку, которая учила Яну Божич раскладывать пасьянс. — Хотя лешак-то, конечно, не должен дать себя в обиду, — продолжал постень, — да вот незадача: не взрослый он, ребятенок тоже, хотя с виду столб столбом! Ох, связался я с малыми ребятами… И ты, хозяин, не знай когда повзрослеешь — надеюсь, уж в следующий наш поход обзаведешься бородой?!
Наконец дождались: проснулась самовила, а соловейко еще раньше головку вскинул — как увидал, в чьих объятиях спал, так смахнул незадачливого мыша крылом и выругался по-вороньи. Яна Божич, тяжко вздыхая, подняла свою игрушку, дескать, никто-то тебя, бедненький мышонок, не любит…
Соловей с похмелья все перья встопорщил и, видать, все слова, кроме как про воронью мать, позабыл. Так что к нему никто — даже жаворонок — не рисковал соваться.
Златыгорка же, очнувшись, почувствовала себя виноватой — дескать, белый день за окном, все собраны, только она дрыхнет. Цыганка — ажно колода в воздух взлетела — кинулась к девушке, мол, я все про твои крылышки знаю:
— Ты — ангел!
Вила замахала руками:
— Нет, это не я! Я не виновата! Я не милосердный ангел!
Никто ничего понять не мог, наконец, разобрались: оказалось, Златыгорка, прослышавшая про то, как натовская операция называется, решила, что ее обвиняют в содеянном «милосердными ангелами»!
А Шишок, пока суть да дело, увел Ваню Житного в сторонку и рассказал: дескать, пришлось ведь сознаться солдатам-то, что мы — русские, а то не хотели брать.
— Но и то, правда, сомневались — дескать, не журналисты ли мы?! Какой, говорю, журналисты! Ну, тут они медаль мою увидали — и живо согласились! — хвастал домовик. — Понимают…