Дрожь
Шрифт:
— Но можно же вызвать лихорадку искусственно, — произнесла я внезапно и тут же покачала головой. — Хотя вряд ли есть такое лекарство, которое повышает температуру.
— Это возможно, — подала голос с порога Изабел.
Я взглянула на нее. Она стояла, прислонившись к косяку и сложив руки на груди; рукава у нее до сих пор были грязные: должно быть, она выпачкала их, когда вытаскивала Сэма из сарая.
— Моя мама два дня в неделю работает в больнице для малоимущих, и я слышала, как она рассказывала про одного парня, у которого температура зашкаливала. Его привезли с менингитом.
—
Сэм выпустил мою руку и отвернулся.
— Он умер, — пожала плечами Изабел. — Но, может, оборотень не умер бы. Может, ты в детстве не умерла именно потому, что тебя укусили как раз перед тем, как твой идиот папаша оставил тебя печься в машине.
Сэм рядом со мной поднялся на шаткие ноги и закашлялся.
— Только не на ковер! — вскинулась Изабел.
Сэм уперся ладонями в колени; его выворачивало, но желудок у него давно был пуст. Он неуверенно обернулся ко мне, и от того, что я увидела в его глазах, у меня похолодело под ложечкой.
В комнате разило волком. На головокружительный миг мы с Сэмом перенеслись за тысячу миль отсюда, только он и я, уткнувшаяся лицом в его мех.
Сэм на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их, сказал:
— Прости, Грейс... я понимаю, что моя просьба прозвучит ужасно, но не могла бы ты отвезти меня к Беку? Я должен его увидеть, если это...
Он запнулся.
Но я знала, какое слово осталось непроизнесенным: «Конец».
Глава 52
Грейс
33 °F
Ночные поездки в облачную погоду всегда выбивали меня из колеи. Низкие облака не только застилали луну, но еще и лишали фары всякой силы, поглощая их свет в ту же секунду. Сейчас, когда я везла Сэма, у меня было такое чувство, словно я веду машину сквозь черный туннель, который становится все уже и уже. Мокрый снег с шорохом ложился на лобовое стекло; я крепко держалась за руль: на снежной каше шины проскальзывали.
Печка жарила на полную мощность, и я изо всех сил пыталась верить, что Сэм выглядит немного получше. Изабел перелила его кофе в дорожную кружку, и я заставила его выпить все по дороге, несмотря на тошноту. Похоже, это помогало; во всяком случае, больше, чем все внешние источники тепла. Я восприняла это как возможное подкрепление нашей новой теории о внутреннем жаре.
— Я все думаю о твоей теории, — произнес Сэм, как будто прочитал мои мысли. — Она не лишена логики. Но для этого нужно заполучить что-то такое, от чего случается лихорадка, — например, менингит, как сказала Изабел, — а я думаю, что это будет неприятно.
— Это вдобавок к собственной лихорадке?
— Угу. Вдобавок к ней. Неприятно и опасно. В особенности учитывая, что провести испытания на животных, чтобы посмотреть, выйдет или нет, не получится.
Он бросил на меня быстрый взгляд, чтобы оценить, поняла я его шутку или нет.
— Не слишком смешно.
— Все лучше, чем ничего.
— И то верно.
Сэм протянул руку и погладил меня по щеке.
— Но я бы согласился попробовать. Ради тебя. Чтобы остаться с тобой.
Он произнес это так просто, без всякой рисовки, что до меня не сразу дошел весь смысл
— Я не хочу так больше, Грейс. Теперь мне недостаточно просто следить за тобой из леса, после того как мы были с тобой вместе... по-настоящему. Я просто больше так не могу. Я предпочту пойти на риск и...
— ...и умереть.
— Да, умереть, вместо того чтобы смотреть, как все это от меня ускользает. Я не могу так, Грейс. Я хочу попробовать. Только... думаю, чтобы получить хоть какой-то шанс, я должен быть в человеческом облике. Убить волка, находясь в волчьей шкуре, кажется невозможным.
Я дрожала — не от холода, а потому, что это казалось возможным. Чудовищным, смертельно опасным, кошмарным, — но возможным. И я этого хотела. Я хотела всегда иметь возможность ощущать прикосновение его пальцев к моей шее и слышать его печальный голос. Мне следовало бы сказать ему: «Нет, оно того не стоит», но это была бы ложь такого космического масштаба, что у меня язык не поворачивался произнести ее.
— Грейс, — неожиданно сказал Сэм. — Только если я тебе нужен.
— Что? — переспросила я, и только тогда до меня дошло, что он сказал.
И как ему только в голову пришло задать такой вопрос? Не может быть, чтобы я была для него настолько тайной за семью печатями. И тут до меня дошло — господи, ну и тупица! — что он хотел услышать от меня эти слова. Он все время говорил мне, какие чувства испытывает, а я... я молчала как рыба. По-моему, я ни разу ему этого не сказала.
— Ну конечно нужен. Сэм, я люблю тебя, ты ведь знаешь. Я уже много лет тебя люблю. Ты не можешь не знать.
Сэм обхватил себя руками.
— Я знаю. Но мне хотелось услышать это от тебя.
Он хотел взять меня за руку, но потом сообразил, что я не могу оторвать ее от руля, и, намотав прядь моих волос на пальцы, подушечками коснулся моей шеи. Мне казалось, я чувствую, как от этого прикосновения мой пульс и его пульс начинают биться в такт. Все это могло бы стать моим навсегда.
Он сгорбился в кресле, бесконечно усталый, и, склонив голову набок, стал смотреть на меня, играя моими волосами. Потом начал мурлыкать мелодию и после нескольких тактов запел. Негромко, то и дело переходя с пения на речитатив и обратно, невероятно нежно. Я не улавливала все слова до конца, но песня была о его девочке-лете. Обо мне. О его, возможно, девочке навсегда. Его желтые глаза были прикрыты, и в этот золотой миг, повисший посреди заледеневшего пейзажа каплей летнего нектара, перед глазами у меня промелькнула моя жизнь — какой она могла бы быть.
«Бронко» сотряс страшный удар, и в следующую секунду я увидела перед собой на капоте оленя. По лобовому стеклу змеилась трещина, мгновение спустя разбежавшаяся в разные стороны тысячей тончайших трещин-лучиков. Я ударила по тормозам, но ничего не произошло. Машина и не думала подчиняться.
— Поворачивай, — сказал Сэм, а может, он сказал это лишь в моем воображении, но когда я вывернула руль, «бронко» продолжал двигаться по прямой, скользя по обледенелой дороге.
В памяти всплыли папины слова «крути руль в сторону заноса», и я так и сделала, но было уже слишком поздно.