Другая история русского искусства

Бобриков Алексей Алексеевич

Примерно между 1887 и 1889 годами в новом русском искусстве возникает своеобразный театр пленэра, «картинный пленэр». Он воспринимается как продолжение и завершение «этюдного пленэра» 1883 и 1884 годов (не до конца выраженного, недоразвитого); как достижение некой полноты. Эта «картинность», предполагающая многие недели, месяцы, а то и годы работы над одним мотивом, принципиально важна, поскольку она отрицает главную идею импрессионизма: идею мгновенной фиксации зрительного опыта ^[747] .

747

В этом состоит принципиальное различие между импрессионизмом в собственном смысле слова и «картинным» использованием пленэра. Довольно точную формулировку импрессионизма как метода (на языке советской идеологии) дает А. В. Бакушинский: «мир импрессионистами воспринимался как впечатление в той его первичности, в такой предельной простоте, которые граничили с переживаниями, возникающими у порога сознания. Весь мир для импрессиониста превращался <…> в поток атомизированных восприятий —

переживаний. В этом потоке первичных состояний сознания распылялось, растворялось материальное, пластическое, вещное представление о мире» (Бакушинский А. В. Николай Андреев. М., 1939. С. 11). Альтернативную французской концепцию русского (и советского) пленэра, русского (и советского) импрессионизма формулирует О. А. Лясковская в книге «Пленэр в русской живописи XIX века». Говоря об одной из картин Левитана, Лясковская отмечает, что она «поражает силой цвета. Но эта сила цвета не есть произвол художника, сама природа продиктовала ее Левитану в один из моментов ее жизни» (Лясковская О. А. Пленэр в русской живописи XIX века. М., 1966.). И далее, подводя итог, заключает: «живопись на пленэре требует от художника умения сохранить не только верность тонов в пейзаже, от которой зависит ощущение пространства, но и материальность природы» (Там же). Здесь важнее всего «объективность» реальности, противопоставленная субъективности человеческого глаза, а также возможному «произволу» художника. И эта «объективность» должна сохраниться как «материальность». Никакой подлинный импрессионизм как метод — ведущий в результате к господству субъективности и «дематериализации» реальности — недопустим в принципе; он ведет к формализму, модернизму и другим ужасным вещам. Это, конечно, в первую очередь идеология (особенно если говорить о Лясковской, для которой существует живопись, императивно нечто «требующая», или даже сама природа, нечто «диктующая» художнику, почти как Идеологическая комиссия ЦК КПСС), — но еще и искренняя вера. Это страх перед отступлением от философской догмы и впадением в идеологическую ересь, эмпириокритицизм, «махизм»; но это еще и страх перед фантомами Руанского собора. Однако пленэр сам по себе как набор приемов, позволяющих передать эффекты солнечного освещения, вполне допустим. Здесь действует некая партийная диалектика: с одной стороны, нельзя допустить, с другой стороны, почему бы не использовать (тезис — старое, лишенное жизни искусство, антитезис — крайности буржуазного импрессионизма, синтез — новое искусство, включающее в себя «все лучшее»). Так и возникает «театр пленэра», театр импрессионизма, использование внешних эффектов — без погружения в проблематику зрения, без радикализма, без крайних выводов. И это естественно: ведь русское искусство — салонное искусство (не говоря уже о советском).

Картины Левитана конца 80-х, написанные по этюдам 1883 и 1884 годов, и есть тот самый «театр пленэра» со специально подчеркнутыми пленэрными эффектами. Например, переписанная «Первая зелень. Май» (1888, ГТГ) с усиленной (конечно, сочиненной) яркостью зелени, передающей через колористическую метафору лирическое «ощущение весны»: «Если в набросанном непосредственно с натуры этюде цвет зелени был не очень ярок, то в картине он горит зеленым огнем ранней весны <…> прозрачные клейкие листочки молодой зелени пронизаны солнцем» ^[748] . Вероятнее всего, и «Березовая роща» (1885–1889, ГТГ), единственная русская картина 80-х, имеющая хоть какое-то отношение к импрессионизму, если не как методу, то хотя бы как набору эффектов, обязана достижением этого общего импрессионистического результата переписыванию в 1889 году. Парадоксальным образом впечатление мгновенности восприятия представляет собой результат долгой (многолетней) работы.

748

Лясковская О. А. Пленэр в русской живописи XIX века. М., 1966. С. 120.

Пленэрный бытовой жанр отличается бессюжетностью, отсутствием выраженного действия, погруженностью в неопределенное «лирическое» состояние (иногда почти оцепенение). Солнечный свет как будто обладает властью останавливать любое движение (его яркость пока еще не дает возможности говорить о меланхолическом мотиве бездействия, но как только эта яркость исчезнет — появится сентиментализм). В качестве примеров здесь можно привести раннего Андрея Рябушкина (этюды «Возвращение с ярмарки», 1886, ГТГ и «Дорога», 1887, ГТГ) и Абрама Архипова с его картиной «По реке Оке» (1889, ГТГ) — одним из лучших образцов русского картинного пленэра.

Попытку превращения портретного мотива в пейзажный (пленэрный), растворения человека в солнечном свете можно найти у Серова. По поводу пейзажного характера своей «Девочки с персиками» (1887, ГТГ) сам он шутил в письме: «Верушку мою портретом тоже не назовешь <…> Всего забавнее выйдет, если меня вдруг наградят за пейзаж» ^[749] . И все-таки это еще портрет — или по крайней мере жанровый тип. Пленэр введен здесь очень осторожно, по-репински. Живописная задача еще не господствует над всем остальным. В картине есть человеческий тип, есть настроение, есть некий лирический сюжет; не зря описывать эту вещь дают школьникам на уроках. Она понятна. Она «картинна».

749

Письмо Остроухову от 9 декабря 1888 года // Валентин Серов в переписке, документах и интервью: В 2 т. Т. I. Л., 1985. С. 111.

Зато «Девушку, освещенную солнцем» (1888, ГТГ), состоящую (как левитановская «Березовая роща») почти из одних рефлексов, намного труднее назвать портретом. В нем нет никакой портретной задачи, зато пейзажная ^[750] задача (довольно сложная) поставлена

и выполнена с блеском. «Этот портрет сам Серов считал своим лучшим произведением» ^[751] — по крайней мере ранний, пленэрный Серов действительно воплощен здесь с наибольшей полнотой. Переход от «Девочки с персиками» к «Девушке, освещенной солнцем» показывает будущее направление развития Серова: решение все более и более сложных формальных проблем — освещения, композиции, пластики, колорита — за счет утраты «человеческого» (об этой проблеме подробнее — в главе о поздних портретах Серова).

750

Это отмечает Эфрос: «Еще сильнее проработана пейзажностью „Девушка, освещенная солнцем“ (1888), как бы лишенная человеческой характеристики и приравненная к стволу и листве дерева, под которым она сидит» (Эфрос А. М. Два века русского искусства. М., 1969. С. 257). К этому стоит добавить: лишена человеческой характеристики, но не лишена объемной (тщательно построенной, хотя и без привычной светотени) формы. Никакого импрессионизма, только пленэр.

751

Соколова Н. Н. В. А. Серов. Жизнь и творчество. Л., 1935. С. 30.

Коровин в Жуковке летом 1888 года тоже пытается создавать (может быть, под влиянием Серова) «картинный пленэр», и тоже где-то между портретом и жанром: «За чайным столом» (1888, Государственный мемориальный историко-художественный и природный музей-заповедник В. Д. Поленова, Тульская область), «В лодке» (1888, ГТГ). Назвать его опыты удачными никак нельзя — они скучны, вялы, разбелены, лишены серовской силы, чистоты и прозрачности.

Новое коммерческое искусство ТПХВ

Новое поколение художников-жанристов ТПХВ 1883 года, поколение экспонентов, ориентированных на новые вкусы публики, отличается от поколения 1870 года отсутствием не только какой бы то ни было идеологии, но и специального комизма (в духе позднего Перова или Маковского). В роли нового анекдота выступает лирический сюжет, идиллически безмятежные и случайные «мелочи жизни» вполне в духе левитановской эпохи. Иногда сюжет почти отсутствует. В стиле вполне ощущается влияние пейзажной эстетики, есть и эффекты пленэра — сложность освещения, контражур, даже определенный «артистизм» в духе парижского Салона начала 80-х — свобода техники при общей тонкости живописи, вкусе, изысканности.

Иван Похитонов — пейзажист, художник-дилетант, живущий за границей (главным образом в Париже), приобретает необыкновенную популярность с 1882 года; он почти так же важен для коммерческой традиции последнего поколения передвижников, как Коровин или Врубель для традиции художественного экспериментирования. Его миньоны (картинки крошечного формата, более всего его прославившие) вызывают восторг Тургенева; но его успех не ограничивается русской общиной Парижа — он популярен и у парижской публики и критики. Его главные шедевры — это зимние пейзажи (например, виды заснеженного Монмартра). Вообще снег — главная специальность Похитонова; ему удается больше всего именно тонкость отношений снега и белесого неба, иногда для контракта подчеркнутые очень темными пятнами домов, кустов, земли («Зимний пейзаж», Саратовский государственный художественный музей им. А. Н. Радищева; «Зима. Вид из квартиры художника», ГТГ). Можно сказать, что Похитонов создает парижский салонный вариант левитановской (с настроением, даже с оттенком «левитановской» меланхолии), отчасти коровинской этюдной эстетики. Хотя, конечно, у него можно отыскать влияние и других «лирических» пейзажных традиций: и Коро, и салонного импрессионизма (Сислея и Писсарро). Похитонов — это своеобразная формула успеха 80-х годов, сочетание свободы кисти и деликатности.

Николай Кузнецов (друг Похитонова) создает лирический вариант бытового жанра в пейзаже, с оттенком сентиментализма. Его сюжеты — «Объезд владений» (1879, ГТГ), «В отпуску» (1882, ГРМ), «Старый помещик» (1884, местонахождение неизвестно) — представляют собой сцены помещичьего быта, обычно безмятежные прогулки пешком, верхом или в коляске, в сопровождении собак. Он особенно любит мотив контражура — для передачи ощущения залитого солнцем пространства.

Нельзя сказать, что традиция Владимира Маковского в этом поколении полностью исчезает; здесь тоже есть своеобразный лирический анекдот, не связанный с пейзажем; этот интерьерный анекдот ближе к эстетике бидермайера, а не сентиментализма. Любопытны исторические сюжеты, связанные с юмористически, в духе бидермайера трактованной темой церковной живописи: курьезно старательные иконописцы на фоне огромных ликов Спасителя (Александр Янов, «Инок-живописец», 1885, ГТГ) или забавные вихрастые мальчишки, шалуны и двоечники, которые учатся писать иконы (Елена Поленова, «Иконописная XVI столетия», 1887, ГТГ).

Для популярного лирического реализма характерна «картинная» эстетика. На уровне сюжета она выражается в присутствии литературного — пусть лирического (а не социально-критического) — ясно читаемого зрителем мотива; на уровне стиля — в продуманности композиции и законченности исполнения, в отсутствии артистической небрежности в духе Коровина и подражающего ему раннего Левитана. Среди молодых экспонентов ТПХВ эти принципы «картинности» — законченности и одновременно формальной сложности — лучше всего выражены у Ильи Остроухова и Николая Дубовского. Ранний Остроухов ищет новые «фрагментарные» композиции — с низким горизонтом, с крупным первым планом, заслоняющим панораму. Но, несмотря на композиционную оригинальность и «фрагментарность», это все же не этюды, а картины, почти панно: «Золотая осень» (1886–1887, ГТГ), «Ранней весной» (1887, ГТГ), особенно «Первая зелень» (1888, ГТГ). Ранний Дубовской, начинающий как последователь Похитонова в картине «Зима» (1884, ГТГ), впоследствии работает с огромными, почти ничем не заполненными пейзажными пространствами — своеобразной красотой пустоты: «На Волге» (1892, ГТГ), «Ладожское озеро» (Государственный музей-заповедник Ростовский кремль). Но это тоже картинные композиции.