Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Вот так. Стало быть, знает, что бывает неприятно. Бывает афронт. И удерживается. И знает, что впоследствии мальчик может одуматься. И одну сцену успешного, благополучного совращения с минетом и «проглотом» (уходя, подросток из Фастова прошептал «спасибо»), оканчивает неожиданным «Когда настанет час расплаты за всё?» (ХГ 1: 218–219).
Правда, тот случай с харитоновским рисованием закончился так:«когда я его рисовал до трех часов ночи и попросил раздеться догола, я не осмелился и ушел в рисование. И вот что же. Так еще несколько раз он ко мне приходил… Я лежал на диване, он сидел рядом и прислонился ко мне просто дружески… и говорит вообще-то меня лет в 14 немного тянуло на мужчин. Я притянул его к себе он засмеялся
Такая вот двойственность. В Харитонове как бы живут два человека — один жаден к сексуальным наслаждениям и всем мелочным удовольствиям суетной жизни голубых, другой — вдумчивый и трезвый исследователь, холодно анализирует первого и беспощаден к нему. «Я однажды попал из одного мира в другой. И так живу на разрыве двух миров. Мир семейности, верности, забот обо мне, и мир бессемейности, неверности; и заботься о себе сам» (ХГ 1: 238).
А пафос сексуального возбуждения он тут же снимает безжалостной иронией и сарказмом. Вот он, задыхаясь, излагает успешное растление:
«он так сожмется губы закусит больно больно я приостановлю потерпи потом все время будет туда хотеться ляг лягушечкой он ослабеет ну теперь говорю так полежим замрем и ты чувствуй его в себе как он в тебе как ты на нем насажен посжимай поразжимай ну как тебе хорошо — хорошо шепчет ну давай пойдем дальше тебе надо там разработать все теперь всегда будешь хотеть х. у. я. думать о х. у. е. теперь ты наконец больше не мущина скажи я больше не мущина — я больше не…» (слово «мущина» напечатано с изгибом строчек).
Тут поток лихорадочного шопота перебивается убийственным восклицанием: «ой осторожней всех глистов подавишь» (ХГ 1: 167–168).
7. Грех и гений
Николай Климонтович, хорошо знавший Харитонова, писал:
«Видимо потакая плоти, обнажая грубые формы похоти, он деромантизировал ее и оборачивал против самой себя. Гомосексуализм его был во многом формой воздержания, всякое отступление от обета целомудрия наказывалось самым чудовищным препарированием самого летучего греха, на который эллинский взгляд посмотрел бы как на сладкий поцелуй» (ХГ 2: 114).
Нина Садур, которая была еще ближе к Харитонову, подтверждает: Евгений Харитонов нес двойное бремя горя: общее горе советской интеллигенции быть «внуками Ильича» и свое личное горе быть русским верующим — и гомосексуалом.
«Я не знаю в мировой литературе примера, когда писатель-гомосексуалист так мучительно переживал бы эту свою особенность…. Читать его бывает невыносимо страшно (Это вам не дурачёк пудренный, маркиз де Сад, французский пакостник с философией на две копейки)…. Дело в том, что Харитонов — не про это, он — про уязвленность души человека. Вот здесь начинается гений» (ХГ 2: 149–150).
Это всё по большому счету очень верно (разве что де Сада Садур недооценила), но здесь то отношение к гомосексуальности, которое было естественно для этих авторов, но которого в чистом виде у Харитонова нет.
Заглянем в его философский текст «Слезы об убитом и задушенном». Тема названа торопливым шепотом без знаков препинания — «Вера спасение покаяние откровение грех». И сразу же текст огорошивает: «ГРЕХА нет». Автор поясняет — для человека, живущего словом.
«Назначение своей жизни он видит в художестве (словесном)…. А грех? грех не выполнить назначения… грех не делать то чего хочу. Я хочу чтобы у меня выходили дивные художества но отвлекаюсь на другое, а жизнь идёт; а художества-то художества-то кто мои выведет трепетной рукой легкой рукой… Какие-то те самые слова в которых что-то поймано. Кто поймает и каждый раз пока живет будет ловить
Через Валеру, «полуеврея об одном яйце», Харитонов познакомился с его бывшим любовником Славой, поэтом, собравшим вокруг себя простых ребят, чтобы было перед кем представать в романтическом ореоле. Но Валера пользовался его помощью, а сам его не любил. И однажды, когда Слава пришел в гости к Харитонову, спустил Славу с лестницы. А Харитонов спокойно смотрел на это и не возражал. Мысленно он объясняет это Славе, и это столь важно для него, что он записывает это одними прописными буквами:
«ЭТО БЫЛА ДЛЯ МЕНЯ РАСПРАВА НЕ С ВАМИ, А С ГРЕХОМ, ОТ КОТОРОГО Я ХОТЕЛ ОТДЕЛАТЬСЯ, ПРЕДСТАВЛЕННЫМ В ВАС. ЭТО ГРЕХ ИСКАТЬ СЕБЕ ОСОБОГО ПОЛОЖЕНИЯ СРЕДИ ЛЮДЕЙ И ТАК ПОДБИРАТЬ СЕБЕ ОБЩЕСТВО, ЧТОБЫ КАЗАТЬСЯ СТРАННЫМ — ЧТО ЕЩЕ И НЕ ГРЕХ… НО ОН ПОДВОДИТ В А С УЖЕ К САМОМУ ГРЕХУ: ВЫ НЕ ВЫПОЛНЯЕТЕ СВОЕГО ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО ПОЛОЖЕНИЯ, ТОГДА КАК НАМЕТИЛИСЬ УЖЕ НА НЕГО. А НЕ ВЫПОЛНЯЕТЕ ПОТОМУ ЧТО ПИСЬМО ДЛЯ ВАС ЛИШЬ СРЕДСТВО ПРЕДСТАТЬ ПЕРЕД ЛЮДЬМИ В ВЫГОДНОЙ РОЛИ, ВМЕСТО ТОГО, ЧТОБЫ СТАТЬ ЗАМЕНОЙ ЖИЗНИ ИЛИ НОВОЙ ЖИЗНЬЮ» (ХГ 1: 207).
Он считал, что гомосексуальность не отнимает от его творчества важные составляющие, а наоборот, добавляет.
«Самый необыкновенный, самый проникновенный, самого ясного ума чел. на земле был, несомненно, Евангелист Иоанн. А 2-м был Оскар Уайлд. Тут с ним мог бы поспорить Джойс. Но Джойс не был гомосексуалистом, что не дало ему стать столь проникновенным как Оскар Уайлд… И третий — что делать — но это я, я говорю без лукавства» (ХГ 1: 260).
Более того, гомосексуальность помноженная на честолюбие в какой-то мере определила и само избранничество Харитонова, его уход в писательство. Или, по крайней мере, так он считал. Он (ХГ 1: 137) записывает:
«Я с детства хотел отличиться от всех. Подражал гениям в позе… И больше всего думал о славе. Мое внимание направлялось не на жизнь вокруг, а на себя. Я постоянно смотрелся в зеркало думал как вырасту и похорошею с переломным возрастом, меня сразу отличат. Я сравнивал себя с другими мальчиками, завидовал. Если видел красивого, хотел быть им. Но я вырос, черты установились, и я убедился во мне нет их красоты. Какую я любил. Какую хотел видеть на себе. Я ясно убедился среди моих ровесников есть мальчики убийственного обаяния и им по праву даются первые места. И до умопомрачения будут любить только их. А роли забавных умных добрых мне претили. Влюбиться безоглядно можно было только в тех в кого влюблялся я сам…. От него мутится в глазах. Он дерзкий… Он ради игры мигнет и любой ляжет с ним. Самая сладкая роль на свете. Но она для меня отпала…. Можно достичь счастья, я решил, в том что не делается моим видом (в письме). Никто не будет видеть сколько усилий идет на труд. Будет видна только готовая вещь и прельстятся мной за нее» (ХГ Г. 137–138).
У тяги к собственному полу есть несколько объяснений. По объяснению, восходящему к Фрейду, у подростков объект влечения еще вообще не определился. То есть всякий мужчина вначале бисексуален. И только потом постепенно сосредоточивает свои интересы на противоположном поле, в чем ему способствуют социокультурные нормы.
Находя в этом самооправдание, Харитонов (ХГ 1: 242) думал именно так: «Знаете, есть такой возраст, когда им хочется ласкаться, а как-то девушки еще нет под рукой, и он поневоле сидит в обнимку с другом или растянется у него на коленях, но это нет, не гомосексуализм. Это некуда деть свое тепло. И хочется временно облокотиться на друга. А я из этого временно больше не захотел выйти. А я в этом дивном временном страстно захотел остаться навсегда».