Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Клейн Лев Самуилович

О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда склоняяся на долгие моленья, Ты предаешься мне, нежна без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлешь ничему И оживляешься всё боле, боле — И делишь наконец мой пламень поневоле! (III: 213).

Отношение этих строк к жене предположительно. Стихотворение это в нескольких списках датировано 19 января 1830 г. — в этом

случае оно не может относиться к жене. В двух списках оно озаглавлено «Жене» или «К жене». В большинстве советских изданий соответственно датируется 1831 годом.

Многие исследователи восторгаются этим высокохудожественным и целомудренным изображением полового акта в литературе. Но мало кто замечает, что если это описание относится к жене, то оно убийственное для мужа. Восторг поэта был напускным. Это была хорошая мина при плохой игре. Ведь тут же ясно, что жена не проявляла никакой охоты к постельным ласкам, лишь выполняла супружеский долг: «склоняяся на долгие моленья», «стыдливо-холодна», «без упоенья», «восторгу… едва ответствуешь», «поневоле». Пушкин продолжал заводить романы с другими женщинами, хотя и реже, чем раньше, а жена ревновала и однажды после бала дала ему пощечину.

Самого яркого приключения она и не знала: как-то в 1832 или 33 году Пушкин ночью пробрался во дворец графини Долли Фикельмон, внучки Кутузова и жены австрийского посла, и утолил свою страсть в присутствии старого мужа, спящего в соседней спальне! Приятель и наперсник Пушкина Нащокин описывает это свидание со слов поэта так:

«Дверь была заперта; густые роскошные гардины задернуты. Начались восторги сладострастия. Они играли, веселились. Перед камином была разостлана пышная полость из медвежьего меха. Они разделись донага, вылили на себя духи, какие были в комнате, ложились на мех… Быстро проходило время в наслаждениях». Опомнились уже утром. Когда служанка-француженка выводила его, муж спросил из-за ширмы: «Кто там?» Служанка ответила: «Это я». Пушкин потом заплатил дворецкому за молчание 1000 рублей золотом (Вересаев 1995: 139).

Всё же для Пушкина жизнь круто изменилась. Ухаживать за женщинами было не с руки (дурной пример молодой супруге), да и недосуг: нужно было неустанно охранять красавицу-жену от покушений ухажеров — «кобелей». Пушкин, столь успешно исполнявший роль соблазнителя чужих жен и ревновавший только к другим соблазнителям их же, вынужден был войти в роль старого мужа молодой жены. Из всех страстей, связанных с любовью, на первый план выступили ревность и опасения за поруганную честь. Рядом со страстным мужчиной, привыкшим к частой смене возлюбленных, год за годом оставалась одна женщина, много рожавшая, всё еще красивая, но привычная и не пылающая к нему любовью. Да и у него на месте любви вырастал сложный комплекс чувств — ревность, тайное недоверие, горечь, досада, трезвое снисхождение и в лучшем случае покровительственное расположение.

Н. Н. Пушкина, 1842–1843 гг.

В. Гау.

Барятинский с Пушкиным собрались читать друг другу стихи в присутствии Натальи Николаевны и спросили у нее, не помешает ли это ей. «Читайте, читайте, — ответила она, — я не слушаю». Художник Карл Брюллов посетил Пушкина, тот ему демонстрировал детей, свое семейное счастье, которое Брюллов нашел «натянутым», и он прямо спросил Пушкина: «На кой черт ты женился?» Тот отвечал, что его не выпускали за границу, вот он от нечего делать и женился (Вересаев 1999: 289–290). Какая-то доля истины в этой отговорке есть.

Его полушутливая сентенция о несерьезности

женской любви, о легковесности женщин, об отсутствии у них глубины чувств вроде бы находила подтверждение. Это была основа, по крайней мере, для раздумий о друзьях и знакомых, чуждающихся женщин и избравших другую форму любви.

Отношения с религией и нравственностью

Чтобы правильно оценить отношение Пушкина к содомскому греху и содомитам, нужно рассмотреть динамику его взглядов на религию и нравственность.

Воспитанный на Вольтере и французской легкой поэзии Просвещения, Пушкин имел полную возможность выработать в себе идеологию, соответствовавшую его африканскому темпераменту. Это предполагало скептическое отношение, по крайней мере, к некоторым религиозным догмам, служившим основами консервативной нравственности. Целомудрие, святость брака были для молодого Пушкина чем-то, достойным только осмеяния. Его борьба за живой русский язык включала в себя и допущение эротической лексики, в том числе и непристойной, обсценной. Бордели и дамы полусвета, откровенно именуемые блядями, поселились в его лицейских стихах. В 1821 г. в Кишиневской ссылке он написал «Гавриилиаду», в которой соединились эротика и вольтерьянство. Это изящная насмешка над религией.

Черновики 1827 года содержат подробное и абсолютно нецензурное описание борделя: барышни на стук у дверей

Встали, отодвинув стол; Все толкнули [целку], Шепчут: «Катя, кто пришел, Посмотри хоть в щелку». — «Что, хороший человек; Сводня с ним знакома; Он с блядями целый век, Он у них как дома…» и т. д. (III: 77)

А. Н. Вульф, 1828 г.

Художник А. И. Григорьев.

Его либертинаж не ограничивался литературной эротикой и не сводился к визитам в публичные дома (то есть к слабостям и временным падениям), а имел основания в его жизненной философии. Об этом говорят его поучения студенту Алексею Вульфу, которого он называл своим «сыном в духе». А Вульф его — Мефистофелем. Вульф сформировался как изрядный циник. В своем дневнике (который он не предназначал для печати) Вульф записывал:

«Молодую красавицу вчера я знакомил с техническими терминами любви; потом, по методе Мефистофеля (т. е. Пушкина. — Л. К.), надо ее воображение заполнить сладострастными картинами; женщины, вкусив однажды этого соблазнительного плода, впадают во власть того, кто им питать может их, и теряют ко всему другому вкус: им кажется всё пошлым и вялым после языка чувственности» (Вересаев, 1999: 218).

Но расшатывание религиозных догм не могло остановиться на половой морали. Симпатии к революционным движениям в Европе влекли за собой и более решительную критику религии.

В послании В. Давыдову с Юга (апрель 1821 г.) Пушкин писал:

Я стал умен, я лицемерю — Пощусь, молюсь и твердо верю, Что бог простит мои грехи, Как государь мои стихи. (II, 178)

В 1824 г., увлекаясь любвеобильной Амалией, изменявшей мужу не только с Пушкиным, поэт писал ей кощунственные комплименты: