Другая улица

Бушков Александр Александрович

Пара пуль у меня над головой, точно, зыкнула, но добежал я незадетым, вышел аккурат на этого, заранее намеченного. И следующий ход уже был в голове: сейчас я его достану штыком – безоружный, все равно что мешок на учебе протыкать. Потом укроюсь за орудийный щит со стороны ствола, буду смотреть, кому из наших нужна поддержка, и палить по немчуре.

Поздно пушкари нас заметили, поздно! Самыми последними. Лечу я, и вот этот гад уже буквально в метре от меня, стоит, с ошеломлением справиться не может, сука такая… Справа от меня уже началось: пара-другая выстрелов, а главным образом – рык, возня, ляск,

удары… Звуки при рукопашной такие, что их словами и не опишешь. Жуткая вещь…

И вот он, гад, передо мной, ну буквально как мешок на перекладине, челюсть отвесил, майка к пузу прилипла… Я с разлету сделал классический выпад, целя ему в пузо чуть пониже того местечка, где ребра сходятся, снизу вверх… И – эххх! Со всей силушки.

Тут скрежетнуло что-то, лязгнуло, удар, сопротивление получилось таким, словно я с разбегу и со всего размаху засадил штыком в броневую плиту. У меня чуть карабин из рук не выбило. Но какая ж там броневая плита, мать твою, если я что есть мочи поранул штыком в пузо, лишь майкой прикрытое?!

А фриц стоит целехонек. А штык у меня, я во мгновенье ока увидел, наполовину согнут и покорежен…

Ни удивиться я не успел, ни подумать что-то – некогда было.

Опять-таки четко, не рассуждая – намертво умение в тело вдолблено! – перекидываю карабин в руках и прикладом фрица прямо в рожу. А затыльник у приклада, между прочим, окован стальной полосой чуть ли не в полпальца толщиной, и если заехать в лоб со всего маху, то второй раз бить уже и не надо, аллес капут…

И опять все так, словно не во фрицевскую морду я прикладом двинул со всей своей молодой силушки, а танку по борту долбанул. И вот на сей раз карабин у меня из рук вышибло…

Вот тут я на какие-то секунды, скажу честно, себя потерял совершенно. Ну не бывает такого! А он, сволочь, выхватил нож – и на меня. Тут только я опомнился, рывком нагнулся за карабином, запнулся, полетел кубарем, но оружие уцапать успел. Вставать некогда – пока я буду вскакивать, он меня ножиком достанет… Так что я, лежа, затвор передернул и бабахнул ему в грудь снизу вверх – он уже надо мной…

И снова – ничего! Пуля куда-то с визгом срикошетила. А фриц, невредимый, сразу видно, изготовился, чтобы на меня прыгнуть, навалиться, ножом садануть с размаху. Карабином бы заслониться, руку с ножом отбить, но я от всех этих чудес оцепенел, будто парализовало меня, лежу и смотрю, как он скалится, как чуть приседает перед прыжком…

И тут вырастает у него за спиной Афоня Клюкин, размахивается от души – и хрясть его прикладом по затылку! Но не кованым затыльником, а боковиной приклада.

Звук, я вам скажу… Будто арбуз лопнул, когда по нему со всего размаха доской грохнули. Брызнуло… Фриц на миг застыл, харя у него неописуемо переменилась вмиг, превращаясь из живой в мертвую, и грянулся он, подламываясь в коленках, рядышком со мной. На лицо мне… брызнуло.

И снова некогда ни о чем думать и дивиться некогда. Афоня орет:

– Вставай, мать-перемать!

Тут я опамятовался, вскочил, осмотрелись мы в две секунды, кому из наших помощь нужнее – и кинулись в драку. А в драке сцепившихся уже наполовину поубавилось…

Наша взяла. Хоть и осталось нас чуть больше половины – но фрицы легли все. Кто еще дергался, того докончили – насчет «языков»

у нас приказа не было, потому что наверняка не нужны были в той ситуации «языки». И курочить пушки не было нужды: лейтенант (живой, хотя скула и разбита) дал, согласно договоренности, две красные ракеты, одну белую, и очень быстро примчались наши танки, не задерживаясь, обтекая позицию с двух сторон, пошли дальше в прорыв, а чуть погодя на горизонте царица полей замаячила…

Ну и мы с ней двинули в боевых порядках родного батальона. Кто бы нам позволил рассиживаться? Ну, положили в рукопашной расчеты и прикрытие, взяли пушки. Можно сказать, обычное дело. Кстати, сгоряча обещали по медальке, но потом, как случается не так уж редко, позабыли как-то. На войне порой все мимо пролетает, и плохое, и хорошее: что пули с осколками, что награды…

В общем, работы нам выпало до вечера, пока не поступил приказ укрепиться на взятом рубеже. Когда все окончательно успокоилось и мы с Клюкиным оказались поодаль от своих, я спросил:

– Афоня, это что было?

Мы с ним были не то чтобы друзья, но, смело можно сказать, боевые товарищи. Он верховодил, хотя был мобилизованным по призыву, а я – кадровый пограничник. Он был старше лет на пятнадцать, то ли со второго, то ли с третьего года, но не в том дело. Иной тебя на полсотни лет старше, а дурень дурнем. Афоня был такой… ну, основательный, что ли. Помор архангельский, а может, соломбальский, не помню уже точно. Кашу из топора сварить, шилом побриться и все такое… Крепко мужик стоял на земле.

Афоня мне ответил, не свысока (такого за ним не водилось), а словно бы даже со скукой, будто речь идет о том, кого на кухню за термосами послать:

– Да ерунда, если прикинуть. Ну, заговоренный оказался твой фриц, и все дела. От железа заговоренный, теперь ясно. Иногда бывает просто от пули, а этот, вот такие разлюбезности, от всякого железа. Да только не от дерева, ты сам видел…

– Колдовство, что ли? – удивился я.

– А кто его знает, – сказал Афоня. – Это бывает. Выходит, и у фрицев знающие люди есть, я раньше как-то и не думал: мол, Европа, по-книжному говоря цивилизация, а вот поди ты, и у них остались. Из глуши какой-нибудь немецкой, точно тебе говорю. У вас, в городах, никто уже и не умеет ничего…

Черт меня дернул спросить:

– Афоня… А ты сам как, умеешь что?

Он на меня не то чтобы вызверился, но зыркнул сердито, что меж нами случалось редко. Замкнулся весь как-то, пробурчал:

– Выдумаешь тоже, зеленая фуражка (я свою пограничную, родную, зеленую, так до сих пор в «сидоре» и таскал). Нашел умельца… Так, слышал кое-чего, а пару раз и видел. Поживешь с мое, то же будет. Хотя вряд ли, ты ж городской…

За поуродованный штык мне, конечно, влетело, но самую чуточку, порядка ради. Старшине я сказал: мол, сделал выпад со всей силушки, а фриц вертким оказался, в последний миг увернулся, и покорежил я штык об орудийный щит. Случалось похожее, так что старшина только фыркнул и послал меня в три этажа – что как раз и означало порядка ради, когда он всерьез делал выволочку, запускал этажей в восемь, да с чердаком и крышей. Оружейник наш мне в два счета целый привертел – бои были тяжелые, бесхозного оружия осталось немало и карабинов, как у меня, тоже…