Другая улица
Шрифт:
Замолчали мы. Стоим. Надо бы его поблагодарить от всей души – не выдал, как-никак спас – но что-то у меня язык не поворачивается рассыпаться в благодарностях. Я ж прекрасно понимаю: не нас он спасал, а свое куркулье нажитое. Завяжись тут бой – не только хутор спалили бы, как пучок соломы, но и его, пожалуй, шлепнули бы за укрывательство. Так что побуждения у него были самые шкурные. И все равно – спрятал. Да как спрятал…
– Слушай, – говорю я ему и показываю на эту чертову крошенку. – Они что, стену видели?
– Ну, – буркнул он.
– А как это так?
– А вот так, – ворчит он в бороду. – Шли бы и вы отсюда, хлопцы? Не ровен час еще какие-нибудь нагрянут…
– Не беспокойся, – говорю я. – Нет у меня намерения тут рассиживаться, как фон-барон в балете. Пора и честь знать…
В общем, ушли мы. Собрал он нам на дорогу того-сего, такого же залежалого, самогону налил фляжку, насыпал табаку – ну, понятно, не по доброте душевной, а опять-таки после легонького нажима с моей стороны.
– Товарищ старшина, но ведь такого на свете не бывает! Колдовства, я имею в виду. А это, что тут думать, самое натуральное колдовство. Материализм…
Я только рукой махнул:
– Ты меня, кандидата в члены партии, не агитируй. Сам знаю, чем материализм отличается от мистики. Но ведь было? Не видели они нас, стену они видели… Вот тебе суровый факт.
А Фомичев проворчал:
– Оно бывает…
Вот такая история. Никогда больше я не был в тех местах, и никогда больше со мной не случалось никакой чертовщины. Только Фомичев прав: я и без него, с детства еще, слышал – бывает… Старики не врут. Разве что, они сами говорили, людей таких все меньше и меньше. Хотя наверняка и сейчас есть.
Но вот каково это было – стоять с немцами глаза в глаза, и они нас не видели – словами не объяснить…
Разговоры в дождь
Нет, со мной самим в жизни не приключалось никакой чертовщины, ничего сверхъестественного. Просто-напросто рассказал мне однажды один субъект интересную историю. Относиться к ней можно как угодно. За что купил, за то, как говорится, и продаю…
Было это уже после войны, в сорок седьмом. На Западной Украине, в захолустном, паршивом таком городишке. Я тогда служил в республиканском МГБ, и операция проходила, смело можно сказать, самая заурядная. Таких хватало и раньше, и потом. В том городишке как раз и помещалась явочная квартира ОУН, одна из многих в длинной цепочке, ведущей из Западной Германии, точнее, из американской оккупационной зоны. Тогда ведь не было еще ни ФРГ, ни ГДР, была Бизония, объединение американской и английской зон, а когда чуть позже к ним присоединилась и французская, это стало называться Тризония.
Квартиру эту наши в свое время выявили, хозяина аккуратно изъяли, а потом под убедительным предлогом поселили там его «родственника». Нет, не меня, вообще не нашего. Человеку со стороны те не доверились бы. Нужен был свой, и наши его нашли, поскребя по сусекам, так сказать. Мы к тому времени перевербовали не одного деятеля бандеровского подполья, так что определенный «кадровый резерв» у нас имелся. Те, кто курировал операцию, подыскали среди них старого знакомца прежнего хозяина, у «трезубов» считавшегося надежным и своим в доску: волчина был с приличным стажем, начинал еще в довоенной Польше, и никто не знал пока, что полгода назад он попался и был склонен к сотрудничеству. Ну, жить ему хотелось, как всем нам, грешным. А за ним по совокупности числилось столько веселого, что от стенки он мог спастись только добросовестным сотрудничеством с хорошими результатами. А поскольку я его с самого начала и вел, числился его опекуном, меня вместе с ним в ту дыру и захороводили. Для присмотра, естественно. Таких, сами понимаете, в одиночку опекать было бы слишком рискованно. А впрочем, и обитать с ним под одной крышей было не сахар – спать приходилось вполглаза и пистолет держать под рукой. С одной стороны, он нам уже сдал столько и стольких, что стань про это известно его бывшим соратникам, они бы его неделю резали на кусочки. А с другой стороны, никогда не известно заранее, что может прийти в голову такому вот деятелю, когда он окажется на вольном воздухе, да еще в тех местах, где знакомства и связи у него черт знает с каких времен. Вполне мог решиться дать мне по голове и пуститься в бега, рассчитывая, что как-нибудь обойдется. Бывали уже печальные прецеденты. Одним словом, жилось мне напряжно, словно устроился обитать на минном поле. Нельзя было поворачиваться к нему спиной лишний раз – и нельзя было ему показывать, что я ему не доверяю. Вся подобная работа как раз на том и строилась, чтобы создать у подопечного впечатление, будто я ему не надсмотрщик, а чуть ли не друг-приятель. Старая методика, еще с жандармских времен, между нами говоря. Нужно было, чтобы он себя чувствовал не работающим из-под палки батраком, а прямо-таки равноправным сподвижником, мать его за ногу. Соответственно, и обходиться с ним следовало, если тут применим такой оборот, со всей галантностью. И в то же время он, паскуда, не должен был полностью забывать, как обстоят дела в реальности, должен был помнить, что обязан заслужить себе жизнь и свободу стахановской работой, и я ему все же не дружок старый, а курирующий его офицер МГБ. Одним словом, виртуознейше нужно было вести игру. Полагаю, не у всякого профессионального актера получилось бы: актер в совершенно других условиях пребывает. Адски трудная была работа – и вести с ним партитуру без сучка без задоринки, и не упустить момент, если он все же решит меня пристукнуть и дать деру. Ну, я как-никак был не новичок… Скромно уточняя, те
Ну ладно. Такие вот вводные. Обосновались мы на той квартире с Андрием… на самом деле никакой он не Андрий, но надо же его как-то называть. Ага, вот именно. Имечко со смыслом. В честь того Андрия, сыночка Тараса Бульбы.
Прожили мы там три дня – в обстановке вышеописанной игры. И жить предстояло еще с неделю – именно через неделю, по достоверным вроде бы данным, должен был заявиться курьер «центрального провода», как это у них называлось, – то есть главного командования. Следовало его принять со всем радушием, накормить-напоить и спать уложить, потом дать ему новые документы и отвезти в названное из-за кордона место. Скорее всего, там и была следующая явка, но это уже предстояло выяснять другим. А для этой явки нашими планировался ее демонстративный провал, о котором знал бы весь городок – с автоматчиками на грузовиках, осадой квартиры и перестрелкой, в которой нам обоим предстояло «погибнуть» и быть якобы в совершенно мертвом виде, прикрытыми брезентом, погруженными в те самые грузовики. Зачем это было нужно, мне никто не говорил – каждый знает ровно столько, сколько ему положено. На основании моего опыта полагаю, что дело могло быть в следующем: кто-то наверху хотел, «спалив» эту явку, посмотреть, где и как закордонные визитеры будут налаживать новые пути. Но это чисто мои личные предположения. Комбинации иногда крутились такие, что любой Дюма обзавидовался бы…
Погода тогда выдалась скверная: зарядил дождь на сутки и униматься вроде бы не собирался – и добро бы настоящий густой ливень. Нет, безостановочно моросила и моросила этакая мелкая водяная погань, дождя вроде бы и не видно, а выйдешь на улицу – уже через пару минут промочит до исподнего, и сам не заметишь, как это получилось. Мерзейшая была погодка…
Чем в такую погоду заняться, не имея никаких обязанностей, кроме как сидеть и ждать? Да разговорами, понятно. Правда, темы приходилось заводить с большим разбором: никак не стоило, например, вспоминать, кто из нас что делал в войну – поскольку были по разные стороны. И политики с идеологией не стоило касаться, дабы меж нами не возникало лишнего напряжения. Так что темы были самые отвлеченные. Вообще, общаться с ним было интересно: подопечный мой (подконвойный, так оно вернее) происходил из интеллигентной семьи (татусь у него был доктором), закончил неплохую гимназию, год успел проучиться в Львовском университете, прежде чем окончательно ушел в нелегалку, еще при поляках. Не от сохи парубок, и, если уж честно признаться, знаний у него в башке, пусть и повыветрившихся за военные годы, было побольше, чем у меня с моим училищем погранвойск и спецкурсами НКВД…
Зашел у нас разговор о женщинах. Без жеребятины, без смакования, кто кого когда и как. Скорее уж с философским оттенком: что такое вообще любовь, есть она или нет, до какого предела можно дойти, жертвуя чем-то ради женщины… И тому подобное.
Когда заговорили, бывают ли такие женщины, что остаются у тебя в сердце занозой на всю оставшуюся жизнь, Андрий мой вдруг помрачнел, помолчал, потом со странноватым выражением лица сообщил:
– Есть одна женщина, которую я до гроба не забуду…
– Что, – спросил я, – такая любовь была?
– Не было там ни капли любви, – сказал он вовсе уж мрачно. – Там другое… Только вы, пан капитан, все равно не поверите, хотя все именно так тогда и обстояло…
Скука, морось эта поганая…
– Ладно, – говорю я. – Расскажи. Может, и поверю.
Он и рассказал. Передаю, как помню…
«Обстановку в городе, пан капитан, вы сами должны прекрасно помнить, хотя и не были там тогда. Ваши серьезную оборону организовать и не пытались – уходили на восток, стараясь не задерживаться, даже когда по ним стреляли наши с чердаков и с крыш, большей частью вяло огрызались на ходу и катили дальше. И власти ваши, и милиция, и НКВД чуть ли не поголовно тоже двинули на восток. В центре города вы еще держались, а вот окраины были уже целиком наши…
Вы меня сами допрашивали, что я тогда там делал – но про некоторые детали не спрашивали вовсе, они вам были совершенно ни к чему. Вот теперь про детали… Под командой у меня – вы вряд ли уже и помните – было десять человек. Обосновались мы комфортно: в симпатичном таком, небольшом двухэтажном особнячке посреди маленького парка. При поляках владел им один весьма преуспевавший зубной врач, из евреев. Когда пришли ваши, он куда-то пропал, вполне может быть, что ваши комиссары, несмотря на его еврейство, отнеслись как к буржую со всеми вытекающими последствиями… У вас ведь это просто… ну хорошо, политики касаться не будем. Когда началась война, обитал там какой-то партийный чин, драпанувший в страшной спешке – начал было чемоданы собирать, да так и не собрал, улетучился. Так что особнячок нам достался целехоньким, со всей обстановкой. Мы даже портрет Сталина не стали снимать, только, уж простите, ради смеха проковыряли дырочку под усами и вставили цигарку: нехай покуривает да посматривает на победителей…