Другая жизнь
Шрифт:
— Нет-нет, я читала твои книги. Тебе нужна светская львица, соблазнительница, которая дала бы хорошую встряску твоему либидо. Тебе нужна женщина, которая постоянно принимала бы откровенные эротические позы, когда бы ей ни довелось присесть хоть на минуту, а это все явно не для меня. Ты хочешь приобрести новый опыт, а я все та же старая перечница. Никакого яркого эффекта ожидать не стоит. Тебя ждут только долгие скучные английские вечера перед камином, которые ты будешь проводить с весьма здравомыслящей, респектабельной женщиной с развитым чувством долга. Иногда тебе будут требоваться изощренные штучки в постели, чтобы подстегнуть твой интерес, тогда как меня, как ты видишь, удовлетворяет обычный секс. Я знаю, что не иду в ногу со временем, но мне не
— Тогда почему мне в голову постоянно приходят эротические мысли? Ты все время стоишь у меня перед глазами.
— Правда? А какие мысли? Поделись со мной.
— Я все утро представлял тебя в эротических позах.
— А что мы делали?
— Ты усердно занималась стимуляцией моего члена, обхватив его губами.
— А-а, а я-то думала, ты расскажешь мне кое-что необычное. То, чего я в жизни не сделаю.
— Мария, почему я так привязался к тебе, если ты такая заурядная, как ты себя считаешь?
— Думаю, я нравлюсь тебе потому, что у меня нет обычных женских пороков. Мне кажется, умные женщины, как правило, бывают жестокими и беспощадными. Тебе нравится, что я умная, но не жестокая и беспощадная, я обычная, заурядная женщина и никогда не смогу дать тебе по зубам. Но зачем продолжать наш роман? Зачем тебе жениться на мне, заводить ребенка? Неужели ты хочешь осесть в каком-нибудь месте и жить, как все остальные, кто обманывает самих себя?
— Потому что я решил перестать играть самого себя и начать жить полной фальши жизнью другого человека, которая принесет мне огромное удовлетворение. Выходи за меня.
— Боже мой, когда ты чего-нибудь хочешь, ты так испуганно на меня смотришь…
— Потому что я подговариваю тебя убежать. Я люблю тебя! Я хочу жить с тобой! Я хочу от тебя ребенка!
— Пожалуйста, — попросила она, — попридержи фантазию в моем присутствии. Мы оба слишком трезвые люди, чтобы предаваться мечтам.
Но я настаивал на своем; я решил не обуздывать себя в своих мыслях о будущем, и когда она наконец поверила мне, или же просто-напросто сдалась под моим натиском, или же и то и другое, первым делом я посоветовал ей подписать документ, который поставил бы точку на моей жизни в Америке до тех пор, пока Феба не достигнет возраста, позволяющего ей иметь право голоса на выборах. Конечно, ситуация разворачивалась не так, как я предполагал, и я серьезно задумался о том, каким образом переезд в Англию повлияет на мое творчество, но война в суде за право опекунства была бы ужаснее по многим причинам; я также полагал, что два-три года спустя, когда накал страстей по поводу развода ослабеет, а Феба подрастет и начнет ходить в школу, когда ее бывший муж снова женится и заведет нового ребенка в другом браке, можно будет снова вернуться к условиям договора.
— А если нет?
— Посмотрим, — отвечал я ей, — поживем два-три года в Лондоне, он успокоится, и все решится само собой.
— Правда? Ты так думаешь? Неужели хоть когда-нибудь наступит этот час? Я даже думать боюсь, что может произойти, если жизнь в Лондоне пойдет совсем не так из-за твоих радужных фантазий о семейном
Когда Мария бросилась защищать Израиль от других гостей, также приглашенных на обед, которые, нападая на «происки сионизма», предполагали, что я в ответе за все мыслимые и немыслимые преступления евреев, я задал себе вопрос, что именно руководило ею: быть может, она больше боялась за нашу судьбу в Англии, чем за репутацию еврейского государства? Иначе мне было трудно понять, почему человек, всей душой ненавидящий лобовую конфронтацию, оборачивающуюся адом кромешным, и презирающий любые ситуации, требующие повышения голоса, вдруг бросается в атаку и становится главным арбитром в дискуссии на тему, никогда ранее его не интересовавшую. Больше всего она занималась еврейскими проблемами и отношениями евреев с нееврейским миром в более интимной обстановке — в нашей маленькой спальне на Манхэттене, где она поведала мне, как ей живется в «еврейском городе».
— Мне это даже нравится, — сказала она. — Жизнь здесь шипучая, как брызги шампанского. В Нью-Йорке концентрация интересных людей, с которыми ты общаешься, гораздо выше, чем в других городах. Мне нравится, как они разговаривают. У неевреев бывают короткие всплески, когда эмоции льются через край, но в остальном — ничего похожего по сравнению с этим. Это вроде беседы за стаканом вина. Напоминает Вергилия. Как только он начинает заводить тебя в дебри эпической поэмы, ты понимаешь, что тебе предстоит прочесть строк двадцать пять на сложнейшей латыни, и все вокруг да около, еще до развития сюжета.
И затем Анатеус просил своего благородного сына Опустить его вниз, на цветущую мягкую землю, Говоря: «Ты подумай, мой отпрыск, о нашем семействе…»
Маниакальная способность уклоняться от темы — в этом весь Нью-Йорк и его евреи. Головоломные выкрутасы. Единственное, что мне не нравится, — то, что они постоянно обвиняют неевреев в плохом отношении к еврейству. У тебя тоже есть такая черта: ты во всем видишь чудовищный антисемитизм. Или налет антисемитизма там, где его и в помине нет. Я понимаю, что евреи не могут притворяться толстокожими, если их задевают, — это было бы несправедливо по отношению к ним, — но иногда это раздражает. Уфф, — вздохнула она. — Мне не следовало говорить тебе такие вещи.
— Нет, — ответил я. — Продолжай. Говори мне все, о чем тебе не следовало бы говорить, с твоей точки зрения, — это одна из твоих милых черт, и в этом есть особая прелесть.
— Ну, тогда я скажу тебе еще об одной вещи, которая меня раздражает в евреях. Это касается мужчин.
— Валяй.
— Все они вожделеют к шиксам. А мне это не нравится. Совсем не нравится. Может, это ты ввел меня в заблуждение и ты это сам изобрел. Я хочу сказать, что здесь присутствует элемент чуждости, инакости, но мне приятно думать, что не все им определяется.
— Значит, другие евреи тоже вожделеют к тебе? Именно это ты мне хочешь сказать?
— Я их притягиваю тем, что я не еврейка? В Нью-Йорке? Да, решительно да. На меня часто обращают внимание, когда мы с мужем ходим вместе гулять.
— А почему тебя это так раздражает?
— Потому что в сексе и так много политики, а тут еще примешивается расовая проблема.
Я поправил ее:
— Евреи — не раса.
— Все равно это расовые проблемы, — настаивала она.
— Нет, мы относимся к одной расе. Ты, наверно, говоришь об эскимосах.
— Мы не относимся к одной расе. Ни по антропологическим данным, ни по каким другим меркам, уж не знаю, кто еще занимается такими вещами. Есть европеоиды, есть семиты — пять различных расовых групп. И не смотри на меня так.
— Я ничего не могу с этим поделать. Всегда в душу закрадываются дурные предчувствия, когда люди говорят о «еврейской расе».
— Послушай, ты начинаешь сердиться на любого нееврея из-за того, что он нелестно отозвался о евреях, и это только подтверждает мой тезис. Я еще раз хочу подчеркнуть: ты принадлежишь к другой расе. И мы по происхождению ближе к индийцам, чем к евреям. Я говорю о европеоидах.