Другая жизнь
Шрифт:
— А что там у тебя в кармане?
— А-а, это? — Он рассеянно сунул руку в карман — показать мне, что там лежит. — Это ручная граната.
Последний раз я видел настоящую ручную гранату, когда меня учили бросать такие штуки во время боевой подготовки в Форт-Дикс [100] в августе 1954 года. Похоже, Джимми держал в руках настоящее оружие.
— Видите? — спросил Джимми. — А вот это — знаменитая чека. Может до смерти испугать. Пассажиры наложат полные штаны от страха. Дерните за чеку — и весь злополучный самолет, следующий рейсом триста пятнадцать Тель-Авив — Лондон, взлетит на воздух к едрене фене.
100
Форт-Дикс —
Вы действительно не поверили мне? Гы-гы. Какое разочарование! Слушайте сюда, шмук. Сейчас я покажу вам еще одну штуковину, в которую вы не верили.
Это был пистолет, который появился в первом акте Джиммовой пьесы. Затем должен был наступить третий акт, в котором этот пистолет выстрелит. Название пьесы: «Хватит вспоминать», а убийца — сын-самозванец, который узнал все, склоняясь к ногам великого писателя. Его жанр — клоунада: достигая кульминации, она разогревает ему кровь.
Не успел Джимми вытащить пистолет из своего кейса, как кто-то, подскочив к нему сзади, крепко прижал его голову к спинке кресла. Затем другой человек, стоявший в проходе, перекатился через меня — это был бизнесмен в дымчатых очках и элегантном бежевом пиджаке. Он вырвал из рук Джимми пистолет и ручную гранату. Тот, кто навалился на Джимми сзади, практически вырубил его. Из носа у Джимми лилась кровь, а сам он безжизненно лежал поперек своего кресла, прислонившись головой к иллюминатору. Затем из-за спинки кресла высунулась чья-то рука, и я услышал глухой звук крепкого удара по телу. Джимми сразу же начало выворачивать наизнанку. Меня же, к моему удивлению, вытащили с места одним рывком, — не успел я и глазом моргнуть, как оказался в наручниках, крепко обхвативших мои запястья. Пока меня волокли по проходу, пассажиры, дружно вскочившие на кресла, кричали нам вслед: «Убейте их!»
Троих пассажиров первого класса попросили покинуть свои места, и два офицера службы безопасности грубо втащили нас с Джимми в опустевший салон. Потом нам устроили шмон, заставив выворотить карманы; чуть позже мне впихнули в рот кляп и бросили на кресло у прохода, а Джимми раздели догола и разорвали всю одежду для досмотра. Одним рывком они резко потянули Джимми за бороду, будто надеялись, что она окажется настоящей и все волоски будут вырваны с корнем. Затем они поставили Джимми раком, и человек в бежевом костюме, натянув перчатки из латекса, засунул палец ему в задницу, — вероятно, он ковырялся в заднем проходе в поисках взрывчатых веществ. Когда офицеры удостоверились, что у Джимми нет никакого другого оружия, что он не обвешан никакой тайной аппаратурой и не прячет на теле секретное устройство, они швырнули его на соседнее с моим кресло, где заковали в наручники и ножные кандалы. Затем выдернули из кресла и поставили на ноги меня. Я был охвачен таким ужасом, что едва мог себя контролировать, однако в голове у меня промелькнула следующая мысль: если бы они считали, что я хоть как-то причастен к теракту, они бы уже давно искалечили меня. Я сказал себе: «Не за что им меня бить», но, с другой стороны, я все время боялся, что они в любую минуту могут нанести мне резкий удар по яйцам.
Мужчина в бежевом костюме и дымчатых очках сказал:
— Вы знаете, что русские сделали месяц назад с парочкой террористов, пытавшихся захватить алеутский самолет? Это были два араба, летевшие откуда-то на Ближний Восток. Русским насрать на арабов, как, впрочем, и на всех остальных. Так вот, они освободили первый класс, — продолжал он, обводя руками салон, — затащили туда этих парней, накинули полотенца на шею, а потом перерезали им горло и доставили на землю в виде трупов. — Офицер службы безопасности говорил с американским акцентом, и я понадеялся, что это мне поможет.
— Меня зовут Натан Цукерман, — сказал я, когда изо рта у меня вытащили кляп. Но никто и не думал освобождать меня. Я решил, что на всякий случай буду говорить с презрительными нотками в голосе. — Я — американский писатель.
— Только солги мне, и я выпущу из тебя кишки.
— Понятно, — ответил я.
Его яркая одежда, дымчатые очки, американский английский, на котором говорят крутые парни, напомнили мне мошенников, слонявшихся по Бродвею в былые времена. Этот человек не двигался, как обычные люди, — он совершал броски; он не разговаривал — он сыпал оскорблениями; в его сплошь покрытом веснушками лице и в редеющих рыжеватых волосах я почувствовал нечто иллюзорное — будто он носил парик и был загримирован, а под театральным макияжем скрывался настоящий альбинос. У меня складывалось впечатление, будто я участвую в спектакле, но тем не менее я был до смерти перепуган.
Его напарник-бородач походил на мрачного громилу — такой типаж всегда внушает ужас окружающим; за всю операцию он не произнес ни единого слова, поэтому я не мог сказать, являлся ли он также евреем американского происхождения. Это был тот самый охранник, что сломал Джимми нос, а потом нанес сокрушительный удар кулачищем по его телу. Я уже видел его среди пассажиров экономкласса, к числу которых принадлежал и я: тогда на нем было длинное черное пальто, из-под которого торчали джинсы и толстый вязаный свитер. Теперь, избавившись от пальто, он нависал надо мной как громада, тщательно изучая мою записную книжку. Несмотря на все экзекуции, которым я был жестоко подвергнут по необходимости, я все же испытывал благодарность к этим парням за чудесное спасение: менее чем за пятнадцать секунд эти бравые ребята, предотвратив захват самолета, спасли полторы сотни человеческих жизней.
Однако тот, кто хотел взорвать нас всех, вряд ли мог испытывать благодарность к своим спасителям. Судя по окровавленной резиновой перчатке, валявшейся в проходе рядом с накладной бородой, у Джимми было разбито не только лицо: вероятно, из-за тяжелого удара в живот у него началось внутреннее кровотечение. Я гадал, не собираются ли они посадить наш самолет в каком-нибудь промежуточном пункте до Лондона, чтобы отправить Джимми в больницу. Мне даже не пришло в голову, что согласно инструкциям Израильской службы безопасности самолет следовало развернуть на сто восемьдесят градусов и отправить обратно в Тель-Авив.
Меня также не избавили от ректального исследования, которое, с моей точки зрения, продолжалось целую вечность: меня заставили нагнуться вперед, приковав наручниками к креслу; и хотя я был совершенно беззащитен перед ними, ничего ужасного, чего я до смерти боялся, не произошло. Оглядывая пространство полными слез глазами, я увидел нашу одежду, разбросанную по салону: мой рыжевато-коричневый пиджак, черное пальто Джимми, его шляпу, мои туфли… Затем палец в перчатке из латекса вытащили из моего заднего прохода, и меня снова швырнули на сиденье в одних носках.
Молчаливый громила из службы безопасности отнес мой бумажник и записную книжку в кабину пилота, а его энергичный бродвейский напарник вытащил из внутреннего кармана пиджака длинный черный бархатный футляр наподобие тех, в которых хранят драгоценности, и, не открывая, положил его на кресло прямо передо мной. На соседнем кресле скрючился Джимми: нельзя сказать, что он был в коме, — скорее он был полужив. Чехол, на котором он сидел, был сплошь заляпан кровью, и от этого запаха меня выворачивало наизнанку. Лицо у него исказилось до неузнаваемости: вся левая сторона распухла, а под глазом светился огромный синий фонарь.
— Мы хотели попросить вас рассказать нам о себе, и мы бы желали услышать от вас правду, то, чему мы могли бы поверить.
— Я с удовольствием это сделаю. Я целиком и полностью на вашей стороне.
— Да неужели? Как мило! Сколько еще ваших парней поднялось сегодня на борт?
— Мне кажется, здесь больше никого нет. К тому же я думаю, что он — никакой не террорист. Обыкновенный психопат.
— Но вы были вместе с ним. Кто вы такой?
— Меня зовут Натан Цукерман. Я — писатель, американец. Я ездил в Израиль навестить своего брата, Генри Цукермана. Ханока. Он живет в ульпане на Западном берегу.