Другая жизнь
Шрифт:
Кэрол говорила без бумажки, но, как только она начала свою речь, Цукерману стало ясно, что каждое слово было продумано ею заранее: случайностей здесь быть не могло. Если Кэрол и таила в себе некую загадку, то она была хорошо скрыта за ее сверхпокладистым характером, поэтому Цукерман никак не мог понять, насколько эта женщина наивна, — и слова, произнесенные вдовой у алтаря, не могли ему помочь с разгадкой. История, которую Кэрол собиралась сейчас поведать, была вовсе не той, что сложил по кусочкам он, решив, что отныне тайна останется при нем; в памяти Цукермана несчастье Генри запечатлелось совсем в другом ключе, имело совершенно иную значимость и смысл. То, что вынесла на суд слушателей Кэрол, было всего лишь официальной версией его жизни и смерти, и Цукерман никак не мог понять, верит ли сама Кэрол в то, что говорит.
«Я хочу рассказать всем присутствующим, почему Генри умер, — начала она. — Я хочу, чтобы про это знали дети Генри. Я
Если бы Генри захотел, он мог бы жить и жить без этой ужасной операции. И если бы он осознанно не лег на операционный стол, он все еще работал бы у себя в кабинете, а через несколько часов, закончив прием, возвратился бы домой, ко мне и детям. Неверно думать, что хирургическое вмешательство было ему необходимо. Лекарства, которые прописали ему доктора, как только у него обнаружили сердечную недостаточность, прекрасно справлялись с болезнью. Болей у него не было, как не было и прямой угрозы жизни. Но препарат, который он принимал, повлиял на его мужские способности и положил конец нашей физической близости. А этого Генри не мог принять.
Когда он впервые серьезно заговорил об операции, я умоляла его не рисковать жизнью только ради того, чтобы сохранить эту сторону нашего брака, хотя знала, что мне тоже будет этого не хватать. Конечно, мне недоставало тепла и ласки, его нежной привязанности ко мне, но я готова была примириться с отсутствием всего этого. Во всех других отношениях мы были счастливы вместе, включая наших детей. Мне и в голову не приходило, что Генри решится на операцию, которая может разрушить все, что у нас есть. Но Генри настаивал на том, что наш союз должен оставаться браком в полном смысле этого слова и его ничто не остановит. Ничто на свете.
Как вы все знаете, и многие говорили со мной об этом за истекшие сутки, Генри был перфекционистом, и не только на работе — каждый скажет, что он был исключительно внимательным и искусным стоматологом, — но и в отношениях с людьми. Он никогда ничего не скрывал — ни от родителей, ни от детей, и уж конечно, ничего не утаивал от меня. Просто невероятно, чтобы такой бодрый, полный жизни человек лишился силы, сделавшись инвалидом еще до сорока лет. Я должна вам признаться и сказать то, чего не осмеливалась сказать ему: как бы я ни противилась операции, считая, что Генри идет на большой риск, я втайне думала про себя: а смогу ли я быть для него любящей, заботливой женой, если между нами глухая стена?
Весь последний год, что мы провели вместе, он был таким подавленным, таким удрученным; он испытывал тяжкие муки из-за того, что наш брак разваливается по его вине, потому что с ним произошла нелепая, дикая история, и тогда я подумала: „Ах, если бы случилось чудо!“ Но я не жду от жизни чудес, я твердо стою на земле и принимаю жизнь такой, какая она есть, со всеми ее недостатками. Но Генри был иным: он терпеть не мог недостатков, ни в себе, ни в своей работе. И если у меня не хватало смелости надеяться на чудо, Генри верил в чудо, у него было мужество, которого так недоставало мне, — теперь мы все знаем, на что он пошел, чтобы показать, что он настоящий мужчина, когда жизнь поставила его перед выбором.
Я хочу сказать, что без Генри нам будет нелегко. Детей пугает будущее: они остались без отца, который мог бы оберегать и поддерживать их на жизненном пути, и мне тоже страшно оставаться в одиночестве, когда Генри нет рядом со мной. Вы же знаете, как я привыкла к нему. Но мне приятно сознавать, что жизнь его оборвалась не случайно, и это дает мне силы держаться. Дорогие мои друзья, родные, мои горячо любимые дети, Генри умер не напрасно: он хотел жить богатой, полноценной жизнью женатого мужчины. Он был сильным, отважным человеком, он был любящим и заботливым мужем, который отчаянно хотел, чтобы пламя страсти, некогда вспыхнувшее между нами, никогда не гасло в нашей семейной жизни! Он умер за то, чтобы страсть всегда пылала в наших душах! Ах, мой милый, мой хороший Генри, пламя любви будет гореть во мне, пока я жива!»
Катафалк с гробом сопровождали на кладбище только самые близкие родственники, если не считать раввина Геллера. Кэрол не пожелала, чтобы дети ехали в одном из черных похоронных лимузинов, и поэтому сама села за руль микроавтобуса, в котором разместились трое ее детей, чета Гоффов и Натан. Погребение заняло совсем немного времени: Геллер прочел молитву над усопшим, а дети положили хризантемы на крышку гроба. Кэрол спросила, не хочет ли кто-нибудь выступить. Ответом было молчание. Кэрол обратилась к сыну:
— Лесли?
Мальчик, замешкавшись на минуту, пробормотал:
— Я просто хотел сказать… — но, боясь расплакаться, замолчал.
— Эллен? — спросила Кэрол, но девочка, заливаясь слезами и схватив бабушку
— Рут? — проговорила Кэрол.
— Он был лучшим из отцов, — провозгласила девочка ясным и громким голосом, — лучшим отцом на свете.
— Ну, давайте, — приказала Кэрол, и двое крепких могильщиков опустили гроб в яму. — Я буду через несколько минут, — бросила она семье, задерживаясь у могилы, и все остальные медленно направились к автостоянке.
Кэрол с детьми в Олбани — празднуют очередную годовщину родительской свадьбы. У Г. — куча невыполненных заказов — не может ехать с ними. Мария паркует машину в трех кварталах от его дома и идет к нему пешком. Появляется, как он просил, в платье из шелкового трикотажа и черном белье. Приносит свою любимую пластинку. Поливает растения в маленьком коридорчике, про которые Кэрол забыла в предотъездной спешке, обрывает с них засохшие листья. Затем — постель, анальный секс. После некоторых трудностей вначале — оба в экстазе.
Г.:
— Вот так я женюсь на тебе, вот так я делаю тебя своей женой!
— Да, и никто об этом не знает, Генри! Там я больше не девственница, и никто-никто об этом не знает! Все думают, что я хорошая и очень ответственная! И никто ничего об этом не знает!
После, вместе с ним в ванной, она расчесывает щеткой волосы. Внезапно замечает его пижаму, висящую на дверном крючке, и протягивает руку, чтобы дотронуться до нее. («Я не понимал, для чего она это сделала, — не понимал вплоть до сегодняшней ночи. И тогда я один вошел в ванную и погладил свою пижаму, чтобы понять, что она чувствовала». Вытаскивает ее волосы из щетки, чтобы Кэрол ничего не обнаружила.) Сидя вместе с ней в гостиной, без света, Г., умирая от голода, съедает в один присест целую упаковку мороженого прямо из картонки, пока Мария ставит для него свою любимую пластинку. Слушают запись.
Мария:
— Это самая красивая музыка восемнадцатого века.
Г. не помнит имени композитора. Гайдн? Моцарт? «Не помню кто, — говорит он мне. — Совершенно ничего не помню. Ни что за музыка, ни кто ее написал. Но это было прекрасно — сидеть и смотреть, как она слушает музыку».
— Она заставляет меня думать об университете, когда я тут, с тобой, и ты переполняешь меня во всех смыслах этого слова, и ничего, кроме этого, на свете нет.
— Теперь ты — моя жена, — говорит Г., — моя другая жена.
Проигрывает пластинку с записью Мела Торме [7] . Она заставляет его танцевать с ней, пока у нее есть шанс побыть вместе с ним. Танцуют, тесно прижавшись друг к другу животами, — точь-в-точь так, как он танцевал с Линдой Мандель, на вечере старшеклассников. Спит один в ту ночь на простыне, испачканной детским маслом; вибратор, невымытый после ночи, валяется на подушке рядом с его головой. Г. берет его с собой на работу на следующий день. Прячет его в своем кабинете вместе с недавно купленным путеводителем «Фодора» [8] по Швейцарии и фотографией Марии. Также приносит с собой пучок ее волос, вычесанных из щетки. Все в целости и сохранности, в сейфе, под замком. Простыни он уже засунул в черный пластиковый мешок и отнес на помойку, бросив в мусорный контейнер у гипермаркета «Мильберн-Молл», в пяти милях от места их брачной ночи. Фодор Достоевский.
7
Мелвин Говард Торме (1925–1999) — американский джазовый вокалист, пианист, аранжировщик, шоумен.
8
«Фодор» («Фодорс») — крупнейшее издательство в мире, выпускающее путеводители на английском языке. Основатель издательства — венгр Е. Фодор, в 1936 г. опубликовавший занимательный путеводитель по Европе.
Стоял конец сентября, и до вечера было еще далеко; по прохладному дуновению ветра, по спадающей жаре и сухому шелесту облетающей листвы можно было с закрытыми глазами угадать, какой месяц стоит на дворе; наверно, вы могли бы даже догадаться, какая идет неделя. Было ли это важно для человека, который еще недавно чувствовал себя молодым и полным мужской силы, но внезапно был приговорен к пожизненному воздержанию от сексуального общения? Думал ли он, что в его жизни еще будут такие же прекрасные осенние дни? Что ж, наверно, таким вопросом мог задаваться лишь пожилой человек с длинной бородой, наделенный даром загадывать неразрешимые загадки, — этим человеком был симпатичный и дружелюбный Марк Геллер, который поразил Цукермана тем, что оказался раввином совершенно другого плана, чем можно было себе представить. В итоге Цукерман отказался возвращаться домой в машине Геллера и стал ждать, пока его племянники, а также их бабушка и дедушка подойдут к воротам кладбища, где был припаркован их микроавтобус.