Другие барабаны

Элтанг Лена

Я некоторое время посидел, думая о чашке кофе, которую мог бы купить у хозяина «Canto», если бы нашел в себе сил подняться, потом выкинул из ящика еще полсотни сообщений и открыл второе письмо, датированное двадцать пятым марта.

Костас, старик,

если ты читаешь это, значит, ты уже вышел из своей любимой тюрьмы, в которой, надо отметить, слегка засиделся. Думаю, что раз ты вышел на свободу, то и сам догадался, что все это было потехой, игрой воображения, а твоя тюрьма — арендованным на три месяца полуразвалившимся зданием. Про игру расскажу тебе при встрече — надеюсь, очень скорой, не собираешься

же ты сидеть там до Судного дня! Если коротко: сюжет заказали мои клиенты, это такая модная штука, вроде тотализатора — на тебя сделали ставки, а моей работой было устроить декорации и подобрать человека. Я был уверен, что ты долго не вытерпишь и на второй день начнешь колотиться в незапертые двери. Жаль, что я не снимал про тебя фильм, не сообразил поставить камеру — это был бы лучший фильм о свободе! Вернее, о том, как ее понимает современный обыватель.

Поверь, если бы мне пришло в голову, что ты готов сидеть там до скончания веков — а сейчас, когда я пишу это письмо, прошло уже четыре недели, — я бы не стал тебя впутывать. Но теперь уже поздно, если я нарушу условия игры, мне самому придется платить неустойку, так что я сижу и жду, а также пытаюсь успокоить свою совесть, покупая тебе электронный билет с открытой датой. Я читал твои записи несколько раз и понял, что ты все еще думаешь про Галапагосы, как ребенок, честное слово. Я-то на свою Патагонию давно забил. Что угодно может стать Патагонией.

Однако, подумав и посмеявшись, я решил отстегнуть тебе на билет, который здесь, как видишь, прилагаю. Билет в одну сторону, разумеется. Как только очухаешься, старик, собирай свои пижонские рубашки и мотай на Исабелу или Пинту, к своим игуанам, пингвинам и прочим канюкам. Передавай там привет одинокому онанисту Джорджу.

Помнишь, как в старые времена мы договорились, что драки за ссоры не считаем? Так вот, давай назовем это дракой, мне было за что врезать тебе по печени, а тебе было за что двинуть мне снизу в подбородок. Если ты мне не ответишь, то будь здоров. Будем считать, что я плохо откупился. Л.

Плохо откупился. Подобрать человека. Да, это Лютас. Его дзукийская прозаичность всегда бесила меня и трогала одновременно. У бичулиса тоже был свой бык, подумал я, похоже, этим двоим приходилось несладко. Я увидел Лютасова быка воочию, почуял невыносимую вонь его пасти, увидел раздутые ноздри, розовые хлопья пены и прочее, я увидел это и простил их обоих.

Потом я посмотрел на билет: тридцать пять часов лета с двумя пересадками. Вильнюс — Амстердам — Гуаякилис (аэропорт Симон Боливар) — Балтра. Почему он купил билет на самолет, летящий из Вильнюса? Хотел, чтобы я заехал домой? Да кто теперь мне скажет, чего он хотел.

До покрытой кактусами Балтры летит аэробус, дальше придется добираться паромом и на катере. На самой Исабели тоже есть аэропорт, туда летает шестиместный самолетик из Сан-Кристобаля. Для начала остановлюсь в мотеле, а там подберу себе хибарку на побережье, устроюсь приглядывать за лошадями или егерем в заповедник. Все, что я читал на сотнях форумов и сайтов, в десятках достоверных блогов, у Дарвина, Мелвилла и Воннегута, потекло густой душистой струей и заполонило мне голову так, что стало трудно дышать.

Ладно, пора заканчивать, у меня вот-вот разрядится батарея, к тому же кусок рваной жести, под которым я сижу, не слишком защищает от дождя. Ночевать в парке не получится, это очевидно. Пойду в свою недокрашенную тюрьму из папье-маше и переночую в театральной яме, даром я, что ли, бывший начальник поворотного круга.

Пора заканчивать это письмо, Ханна, и отправлять его

по адресу, найденному в эстонской социальной сети. Мало ли черноволосых девушек с таким именем в уездах Тартумаа, Ида-Вирумаа и маленьком уезде Хийумаа? И все они ростом под метр девяносто, с крученым бубликом на затылке, широкими ступнями и коленями, похожими на собачьи мордочки. Кто бы ни получил мое письмо, я отправляю его с нетерпением и без тени сомнения. Человек этот будет жив, даже если не будет тобой. Другое дело те, что ушли.

Бесполезно писать им письма, подбрасывать в небо почтовых голубей, опускать бутылку в подземную реку или оставлять сообщения на рассыпавшийся от ветхости автоответчик. Да и что я мог бы написать, раз уж мне в голову не пришло ничего стоящего, пока они были здесь, а я — по выражению блаженного Августина — ходил и восторгался вершинами гор, безграничностью океана и вздыбленными волнами моря.

Вот они, я вижу их со своего любимого сгоревшего балкона, со своей голубятни, как если бы стоял, облокотившись на крученые перила, и смотрел вниз. Странное дело, стоило мне подняться на третий этаж, как над головой полоснула молния, дождь перестал, а золото и лазурь показались между чернильных лоснящихся туч — настоящий лиссабонский май, без дураков. Я стою здесь, на своей любимой крыше, заросшей лопухами, чую запах жарящейся трески и слышу голос футбольного комментатора из соседского окна. Еще я слышу тревожные крики стрижей, и звон двадцать восьмого номера, и размеренный гул Святой Клары, возвещающий начало вечера.

Я перегибаюсь через перила так низко, что ноги становятся ватными, и вижу этих людей проходящими по набережной, мимо табачных доков, вдоль гранитного красного парапета. Может быть, они идут к вокзалу Аполлония, чтобы сесть там на северный поезд, или к вокзалу Ориенте, чтобы сесть на беленскую электричку. Их пятеро — или шестеро? — они крутят головами и немного похожи на туристов, потерявших гида, но, окликни я их с балкона, они даже головы не повернут. Я смотрю туда, куда смотрят они, и вижу хозяина винной лавки, поднимающего заржавевшие жалюзи, и мальчишку, сводящего велосипед по крутым ступеням, и стаю собак, пробирающуюся переулком, и простыни, трепещущие от сквозняка на веревке, натянутой от соседнего дома к стене часовни, и шумный, неопрятно плещущий фонтан с губастой головой лосося, и соседа, стоящего со скрещенными руками под новенькой вывеской «Peixe е Batata frita».

Те пятеро — или шестеро? — что ушли от меня, тихо переговариваются, соединив головы в горстку, будто пальцы деревянной мадонны. Я наклоняюсь еще ниже, крепко вцепившись в перила, я не хочу подслушивать, я хочу сказать им, что я сам не заметил, как потерял прекрасную легкость, с которой жил тридцать четыре года, а это еще хуже, чем потерять тень, потому что направляясь куда-то без тени, ты можешь делать вид, что не знаешь об этом, а вот то, что случилось со мной, не скроешь, это делает мои ноги жеваной бумагой, а голову — терракотой, словно у греческой куклы, раскрашенной в честь дионисийского празднества.

Греки думали, что у человека внутри тоже есть веревки, а в голове — золотая нить, соединяющая его с космосом, так вот, хочу я сказать им, проходящим вереницей там, внизу, моя нить ни к черту не годится, без вас она ослабла, пошла волнами и уже не привязывает меня к эфиру так крепко, как раньше. Где была моя глиняная голова, когда я дал вам уйти?

Я облизываю губы и открываю рот, чтобы произнести это, но — так и есть! — грохочущее железо в порту заглушает мой голос, и те, что стоят внизу, слышат только скрежет тормозов на перекрестке, цоканье копыт двух саврасых лошадок, тянущих бочку с водой вдоль авениды Дон Энрико, собачий лай и крики торговца лотерейными билетами, сидящего в колченогом кресле в тени джакаранды, как будто усеянной лиловыми пчелами.