Другие места

Фробениус Николай

П и П.

Одно легко заменяется другим.

Дурак может заменить короля, сын может заменить отца.

Малое может заменить большое.

Несправедливость может заменить справедливость.

Негодяй может заменить героя.

П и П.

Я больше того, кем мне не дано стать.

Моя малость сделает меня великим.

Это гениально.

Я стреляю, значит, я уже нечто другое.

Гениально.

Амфетамин унаследует землю.

В конце фильма показано короткое интервью с Петтерссоном, главным подозреваемым, долго содержавшимся под

стражей, маргиналом, наркоманом, преступником. Бестолковым, одержимым злобой, жалким и, наконец, отпущенным на свободу.

Петтерссон занимал место в самом низу социал-демократии, которую венчал Пальме. Ночной клуб «Бык» был его единственным алиби.

В интервью Петтерссон говорит о своей невиновности, говорит о том, как он восхищался Улофом Пальме. Социал-демократом, дипломатом, филантропом.

Полиция сочла это игрой со стороны Петтерссона. Так называемой антипозицией, которая должна была снять с него подозрения.

Но, увидев отцовский фильм, я подумал, что Кристер Петтерссон говорил правду.

Он восхищался Улофом Пальме.

Даже если Ингемар Крюселль прав в своих подозрениях в отношении Кристера Петтерссона, восхищение Петтерссона могло быть искренним.

Убийство Улофа Пальме сделало Петтерссона чем-то большим, нежели просто сумасшедшим преступником. Отец нации стал для Петтерссона объектом ненависти после встречи последнего с Ларсом Тингстрёмом, террористом и ненавистником Пальме, после которой Петтерссон начал работать на Тингстрёма, в начале восьмидесятых годов он был телохранителем Тингстрёма.

После гибели Пальме Петтерссон обратил эту ненависть в великую преданность. Сначала чтобы подчеркнуть свою невиновность. Но она переросла в искреннее восхищение Пальме. Откуда оно появилось? Петтерссона не арестовали на месте преступления. Он носит в себе невыносимую тайну.

Убийца восхищается своей жертвой.

Петтерссон преобразил Пальме.

Пальме преобразил Петтерссона.

Петтерссон первым явился на место убийства на другой день утром, чтобы расписаться в книге соболезнований, выставленной на Свеавеген. В своей квартире в Ротебру Кристер вставил портрет Пальме в рамку и зажег перед ним свечу. Позже он всегда говорил о премьер-министре с большим уважением и преклонением. Как будто Пальме был его близким знакомым.

Может ли убийство заменить ненависть преданностью?

Может ли малое стать большим?

Почему это так занимало отца?

Почему этот фильм прокручивается в моих мыслях даже во сне?

13

Я проснулся оттого, что внизу звонил телефон. В звонке звучало скрытое предостережение, и, еще не совсем проснувшись, я сразу подумал, что с мамой что-то случилось. Однако вместо того, чтобы встать, спуститься вниз и снять трубку, я лежал неподвижно и прислушивался к звонкам телефона. После работы в подвале руки меня не слушались. Снова начала дергаться та мышца в плече, я видел, как она сокращается под кожей.

Звонки прекратились.

Я представил себе

мамино лицо на больничной койке.

Вялое. Мертвое. Без кровинки. Приоткрытый рот, в углу рта виден кончик языка. На нем был пузырек. Овальный. Я смотрел в потолок и думал о ее языке. Он был в маленьких неровностях, точках. И разного цвета. Самый кончик был светло-розовый, но дальше, за пузырьком, кожа языка была молочно-белая и нежная.

Я встал и спустился вниз, не одеваясь. Ступени были холодные. Я набрал номер больницы. Стоял и слушал далекое гудение на другом конце провода. Может, это гудит какой-нибудь аппарат, подумал я, респиратор?

Голос на другом конце провода назвал свое имя.

Я кашлянул и назвал фамилию мамы. Сказал, что я ее сын. Я только хотел… хотел узнать, как она себя чувствует.

В трубке замолчали. Снова послышалось гудение.

– Сейчас, – сказала сестра. – Одну минутку.

Сердце билось у меня в горле, голова кружилась, я думал, что будет со мной, если мне сейчас сообщат страшную новость. Упаду ли я со стула и, лежа на полу с закрытыми глазами, буду слушать доносящийся из трубки голос: алло… алло? Или проявлю сдержанность? Буду спокойным. Грустным, но сдержанным. Бледным, но владеющим собой.

Неожиданно трубка ожила:

– Ей лучше. Гораздо лучше. Я только что говорила с врачом. Он сказал, что она может вернуться домой. Еще до обеда.

Я молчал.

– Алло, вы слушаете?

– Да-да.

– Ей лучше и…

– Я понял. Большое спасибо.

Я взял такси и поехал в больницу. Мама уже ждала меня в коридоре, ей хотелось вернуться домой как можно скорее.

Мы долго стояли обнявшись в этом больничном коридоре, по которому сновали люди, она прижимала мое лицо к своему воротнику. От ее непричесанных волос пахло больницей и лекарствами.

– Я сегодня проснулся рано… – пробормотал я.

Она все еще прижимала мою голову к своему воротнику.

– И что?

– Лежал и думал… я испугался, что ты умерла.

Она отпустила меня и засмеялась.

– Тебе это приснилось?

– Нет.

– Тебе всегда снились страшные сны. Не обращай на них внимания. Сколько раз я тебе это говорила. С самого детства. Не обращай на них внимания.

– Когда позвонили из больницы, я решил, что случилось что-то ужасное.

– Что такого ужасного могло случиться? Все прошло прекрасно, Кристофер. Теперь я здорова. Совершенно здорова.

Она взяла меня под руку, и мы пошли к выходу. Я вдруг обессилел, мне захотелось тут же лечь на пол и закрыть глаза, словно я лишился чувств.

По дороге домой мы заехали в магазин возле стадиона Уллевол. Я купил лотарингскую запеканку, которую она всегда любила. Салат. Хорошее растительное масло и уксус. Грубую соль. Парижский батон.

Мы ели вместе. Мама молчала.

Мне не хотелось расспрашивать ее о болезни. Обычно она сама рассказывала о своих страданиях, но теряла терпение и раздражалась, если о них заговаривал кто-то другой. Я не хотел ничего говорить, мы молчали.