Другие места
Шрифт:
– Я помню тот случай, о нем писали газеты, – сказал отец.
– Семья мальчика погибла во время этого кораблекрушения. В газетах была помещена его большая фотография. Эта публикация называлась «Лицо трагедии». Тронд первый раз едет на пароме, и я не знаю, связан ли его поступок с той историей, но похоже, что он иногда принимает себя за того албанского мальчика.
Герд еще раз извинилась за своего подопечного и поблагодарила нас. Она встала, но отец задержал ее:
– Отчего это у него?
– Кто знает? Ему нравится рассказывать истории не про себя, а про других. Он просто одержим этим. По-моему, их у него бесконечное
– А про себя у него нет историй?
– Есть, но они такие незначительные и неинтересные по сравнению с историями о других. – Она улыбнулась. – Говорят, будто это наследственное. Но я не знаю. Родители Тронда уравновешенные, нормальные люди. Правда, один его дядя патологический враль и выдумщик. Тронд очень любит этого дядю. Не знаю. Все это так странно.
Отец кивнул и натянуто улыбнулся.
Она еще раз поблагодарила нас и ушла.
Мы заказали еще виски и поговорили о Тронде и о его странной болезни. Отца взволновала эта история.
– Одно только имя в последних известиях, – сказал он, – одна только фотография. Как может этот мальчик создать новую личность на основе столь скудной информации? Что, собственно, мы видели по телевидению? Пароход с беженцами и мальчика в итальянской больнице. Неужели на таком ничтожном материале можно сотворить себе новую личность?
Никто из нас не мог ответить на этот вопрос.
Разговор медленно угасал, сменяясь сонливостью.
Отец спас какого-то парнишку, помешав ему броситься в море, потом он услышал его историю и теперь не знал, что и думать. Он сидел и кусал губы.
Поездка в Данию началась с неожиданности, а отец не слишком любил сюрпризы.
– Все должно быть по-честному, – бурчал он всякий раз, когда мама обвиняла его в том, что он хочет все контролировать.
Отец должен был встретиться со своим продюсером в одном из пригородов Копенгагена, Шестнадцать лет отец снимал документальные фильмы для норвежских продюсеров, для телевизионных компаний, и на собственные средства – для себя. В конце шестидесятых он работал в скобяной лавке своего отца. О работе экспедитора он рассказывал со скрытым воодушевлением в голосе, но тем не менее был горд, что бросил эту «как будто жизнь», чтобы заняться «своим делом». Тут ему было чем гордиться. Он никогда ничем не хвастался, но то, что он бросил скобяные товары, внушало ему настоящую гордость. Мне было не больше десяти-одиннадцати лет, когда я впервые услыхал эту историю, но я сразу понял, что для него это важно.
Он снял около двадцати документальных фильмов на разные темы. Я видел не все, но было несколько «призраков», которые я видел по многу раз, например «Анфилд и Фарфор». Он снимал фильмы о футбольных фанатах и коллекционерах, о фетишистах, мечтателях и человеке, который подверг себя пластическим операциям, чтобы стать похожим на Джима Моррисона.
Случалось, я откидывался на стуле и наблюдал за отцом, когда он смотрел эти фильмы. Его лицо принимало какое-то необычное выражение, взгляд делался вдохновенно сосредоточенным.
В Копенгагене у отца была назначена встреча с датским продюсером, который проявил интерес к его фильмам, и отец надеялся, что эта встреча принесет ему контракт на три фильма.
Если переговоры пройдут удачно, мы это отметим, обещала мама.
Я так и не понял, почему
Я так много думал над этим вопросом, что сам вопрос потерял для меня всякий смысл. Сам по себе он ничего не значил. Я мог заменить его любым другим… Позже я много раз говорил с мамой об этой поездке в Копенгаген, и после каждого разговора у меня оставалось чувство, что случилось что-то невероятное и необъяснимое.
2
Поездка в Копенгаген положила начало чему-то, чего, может быть, и не случилось бы, если бы какой-то парень не вбил себе в голову, что он должен доплыть до Италии.
Это можно прокручивать до бесконечности: думать о том, что случилось бы, если б ты не встретил того человека, не прочитал в газете того объявления, не посмотрел того фильма, если бы взгляд твой как раз в то мгновение не упал на девушку, которая на несколько недель стала потом твоей новой возлюбленной… Разобраться во всех переплетениях – безнадежная затея, мне она не по плечу. Тут слишком много неправдоподобных деталей, таящих в себе фантастические и грустные возможности.
В нашей поездке все могло бы сложиться иначе. Например, маме стало бы холодно на палубе. Мы пошли бы в бар, взяли бы по бокалу красного вина, отец рассказал бы какую-нибудь занятную историю о продюсере, которого мы должны встретить в Копенгагене. И поездка получилась бы удачной – веселые разговоры, вкусная еда, порыв дождя промочил бы нас насквозь, но это все не играло бы никакой роли… Мы с отцом могли бы изрядно напиться в баре отеля, пока мама спала. Могли бы поговорить о футболе, о шансах «Манчестер Юнайтед» против мюнхенской «Баварии»… Я мог бы снова заинтересоваться отцовскими фильмами.
Но получилось иначе.
Иногда я винил во всем того парня. Тронда. Ненавидел его. Во всем виноват Тронд, бормотал я и, поддавшись этому неуместному чувству, доходил до того, что вешал его на стену как какого-нибудь гитлера и метал ему в горло нож.
Хуже всего, что меня не покидало чувство, будто Тронд тут вообще ни при чем, хотя мне все равно хотелось швырнуть его в море и смеяться, глядя, как он тонет.
Мы не ушли с палубы, потому что маме не стало холодно, не выпили в баре красного вина. Отец не рассказал нам никакой занятной истории о продюсере, которого мы должны были встретить в Копенгагене.
Я не интересовался документальными фильмами.
В то время у меня в голове была только одна мысль: я хотел стать актером. Хотел стоять перед камерой. Хотел, чтобы меня заметили, хотел оказаться в свете прожекторов и получать указания от режиссера. Я старался ходить, как Деннис Хоппер, улыбаться, как Кристофер Уокен и плакать, как Харви Кейтель в «Плохом лейтенанте». Я мечтал стать знаменитым актером, обладавшим загадочным и роковым обаянием.
Собственно, с этой мечтой я стал носиться не так уж давно. Не больше года.