Другие времена

Кураев Михаил Николаевич

– Это Карл Великий, да? – серьезно и тихо спросила любознательная Наташа.

– Да все они «великие» до поры до времени…

– А с ним тоже что-нибудь случилось? – с тревогой спросил Вовчик.

– Что с ними может случиться? Этого хоть не прибили. Вовремя отрекся и ушел в монастырь, где и отдал богу душу.

– А как же империя? – встревожилась и Наташа.

– Растащили на куски. Как этот наш говорил: «тащите, сколько унесете!» Вот и те тащили и растащили. Экое дело – империя! Это сколотить трудно, а растащить?.. Только дай команду. И косточки обглодают.

– Так

вы геолог или историк? – не унималась Наташа.

– В сущности, что такое геолог? Это тот же историк. Геология та же история, только медленная-медленная. А человеческая история она быстрая-быстрая, прямо вприпрыжку, как жизнь человеческая. «Как быстро век прошел, как пусто все кругом…» Откуда это? Опять же «Эрнани». Что это сегодня все «Эрнани» да «Эрнани». Прилипло.

– Вы говорили, там про разбойников, – ласково напомнила Наташа.

Чернильную темень за окном вдруг разрывали фонари на маленьких станциях, мимо которых поезд проносился, не сбавляя хода.

Глава 4. Роман тов. Кукуева

Романы читают главным образом для того, чтобы насладиться страданием других людей, бредущих по дороге к счастью, и поэтому надо сразу признаться, что роман товарища Кукуева такого наслаждения для знакомящихся с ним не обещает.

Роман товарища Кукуева с Зинкой-арматурщицей произошел в интереснейших и знаменательных исторических обстоятельствах, о которых уже сказано много хорошего, еще больше сказано плохого, но и одно, и другое к делу не относится.

Большие ученые в результате несчетного числа проб и наблюдений пришли к совершенно неожиданному и бесполезному, на первый взгляд, выводу.

Оказывается, каждая секунда или, как говорят сами ученые, момент истины, в нашем обозримом пространстве имеет свой облик, как бы свою особенную физиономию, лицо.

Что это значит?

Это значит, что у всех процессов, протекающих в этот момент времени, в эту секунду, общий ритм, общий пульс, общий нерв, образно говоря, настроение. В одну секунду он один, а в следующую уже немножко другой. Были проведены одновременно тысячи проб на огромном друг от друга расстоянии, проб химических, биологических и радиоактивных. И несмотря на то, что последние, радиоактивные, как раз славятся хаотичностью своих процессов, но даже они дали сходную ритмическую картинку.

Таким образом, можно с уверенностью сказать, что художественное выражение печать времени обрело материалистический фундамент.

Что можно сказать о времени, в котором зародился и скоротечно протекал роман Кукуева, какова печать этого времени?

Среди множества характернейших черт и красок, образующих эту печать, следовало бы обратить внимание на важнейшую черту, быть может, и не бросающуюся в глаза с первого взгляда.

Время, сделавшее, как нынче выяснилось, едва ли не всех в нем пребывавших так или иначе пострадавшими, само понятие «страдание» отменило, объявило его как бы пережитком, поставило вне закона.

Роман Кукуева был оснащен множеством чувств, еще большим количеством предчувствий, размышлениями, впрочем, скорее соображениями и прикидками, как в ту, так и в другую сторону.

Нельзя

сказать, чтобы участники его не волновались, нет, волнения были, а вот страдания не было. Хотя подоплека для страданий вроде бы и была.

Кукуеву женщины нравились крупные, они приводили его в волнение одним только широким шагом. «У-у, кобылица…» – раздувая ноздри, жадно вдыхал им вслед. Поэтому с таким интересом и надеждой на счастливый случай поглядывал Кукуев на бетонщицу Варвару Митину, укрощавшую своими ручищами раскачивающиеся бадьи с бетоном, поданные железной рукой деррика.

И может быть, одним из самых волнующих моментов в разыгравшемся романе для Кукуева был тревожный и нежданный миг, оставивший тайный и драгоценный ожог на сердце.

Оттолкнув опорожненную бадью бетона, оттолкнув так, что казалось, не усилием крановой стрелы бадья летит на тросах в воздухе, а от толчка могучей и статной при этом женщины, Варвара широко шагнула к стучавшему топором опалубщику Кукуеву и без предисловий, так, словно они давно и хорошо знакомы, спросила: «Чего она от тебя хочет?»

Кукуев понял, что речь идет о Зинке, сробел, взглянул на Варвару, так неожиданно обнаружившую интерес к его персоне, взглянул беспомощно и жутко, как бы сказал поэт, и, будто уличенный в чем-то явно предосудительном, поспешил выдохнуть: «Ничего…»

Варвара заржала действительно, как лошадь, и шлепнула себя тяжелыми, перемазанными бетоном рукавицами по ляжкам, упрятанным в широкие брезентовые штаны.

От хохота этого у Кукуева зашлось сердце и по спине пробежали крупные мурашки.

Тяжелые брезентовые рукавицы от лихого удара свалились на подмостье. Продолжая ржать, Варвара нагнулась и, не глядя, надела правую рукавицу на левую руку, поиграла губами цвета спелой вишни, вроде собираясь что-то сказать, но только подмигнула, будто сообщница, своим грешным, много повидавшим глазом, и стала носком солдатского ботинка, серого от цемента, сбивать налипшие на дощатую площадку куски бетона.

И вся любовь.

Страдала ли Варвара Митина? Скорее всего, нет. Потому что иначе она просто оторвала бы Зинке ее смышленую голову.

Зинка была по бабьим статьям не во вкусе Кукуева, да, видно, не ошибся он в главном, доверившись ее напору, хватке, зоркому пониманию того, как и что надо видеть и делать в этой малопонятной жизни.

Откуда в ней было это понимание, объяснить невозможно, даже если приподнять легкую завесу над ее арзамасской юностью, о которой она почти ничего Кукуеву не рассказывала, а он и не больно-то интересовался.

Женская судьба в сравнении с мужской куда более рискованна, отсюда, быть может, и более острое ощущение жизни, отсюда и готовность пойти на риск. Так уж, надо думать, от Евы повелось. Рискнула же, и пусть с грехом пополам, но живем, дышим, обозреваем, что-то пытаемся понять, нет-нет, да и наслаждения кое-какие перепадают, дружба, любовь, дети. Правда, в поте лица хлеб свой добываем, и это тоже по ее милости, а ведь кому-то и так приносят, то ли из страха, то ли из любви, но это жизнерадостное явление пока еще убедительного объяснения не имеет, и вообще это из другой оперы.