Другой Петербург
Шрифт:
Мережковские познакомились с фон Глоденом, когда путешествовали по Италии в компании Акима Львовича Волынского. Собственно, это литературный псевдоним, а звался он Хаим Лейбович Флексер. Любили тогдашние евреи-интеллигенты брать себе прозвание по месту происхождения. Николай Максимович Минский, с которым Волынский жил в начале 1890-х годов в меблированных комнатах «Пале-Рояль» на Пушкинской, д. 18 — тоже на самом деле Виленкин (большой разницы не видим, в смысле топонимическом: фамилия явно сходна с Вильно — тоже черта оседлости).
Волынский — фигура смутная. Нынче он сделался героем балета «Красная Жизель» (назовем автора, он этого заслуживает — Борис Эйфман). Безумная Ольга Спесивцева, согласно этому балету, разрывалась, будто бы, между
Мы бы отнесли Волынского к типу, что называется, истинных интеллигентов: не без значительных усилий, невзирая на материальные затруднения, трудом и упорством достигающих широкой образованности и сохраняющих, на протяжении иногда довольно долгой жизни, веру в высокие идеалы. Оно, конечно, достойно похвалы и заслуживает уважения — но идеалы, как правило, принимаются ими на веру. Есть в них самоощущение того, что они призваны поддерживать некий священный огонь, хотя толком сами не понимают, почему и зачем этот огонь горит, именно в этой чаше и чаще, и почему поддерживать его надо, допустим, кипарисовыми шишками, а не ветвями омелы.
Как-то особенно наши интеллигенты смущаются и краснеют за невпопад произнесенное слово, чуждаются ненормативной лексики, всерьез верят в этакий аристократизм духа, боятся расплескать дары, ограждают святыню от профанов. Впрочем, говорить о них сейчас можно только в прошедшем времени. Этот тип людей вымер, и называемое сейчас «интеллигенцией» имеет на это еще меньше оснований, чем рукоблудие на наименование онанизма.
Ну, разумеется, для широко мыслящего интеллигента нет запретных тем, но он освещает их так, что невозможно понять, как сам-то к ним относится. В основном своем труде «Жизнь Леонардо да Винчи» Волынский на первых же страницах обсуждает вопрос о том, пользовался ли двадцатичетырехлетний Леонардо услугами семнадцатилетнего флорентийца Якопо Сальторелло, который согласен был «угождать всем лицам, которые только попросят его о столь печальных вещах» и угождал «не одной дюжине лиц». Неизвестный доносчик настаивал в 1476 году на том, что Леонардо, живший в доме художника Андреа Вероккио, был среди постоянных клиентов Якопо, вместе с портным Баччино и ювелиром Пасквино. Дело рассматривалось городским советом, Леонардо даже какое-то время отсидел в тюрьме, но был выпущен за недостаточностью улик. К чести добросовестного исследователя, он допускает, что Леонардо был гомосексуалистом (кто же в этом может сомневаться!). Однако сколько оговорок, и даже нескрываемое облегчение в предположении, что поскольку Леонардо «употреблял» мальчика-шлюху, то несостоятельны домыслы, будто направил ученика на стезю мужеложества сам Вероккио.
Златовласка Гиппиус с каким-то нервным интересом относилась к этим двум образованным евреям: Минскому и Волынскому. Интеллектуальное пристрастие имело у нее сходство с эротическим, доходя до полной идентичности. И столь же решительны и бесповоротны казались разрывы. С Волынским разошлись в начале 1900-х годов по инициативе автора книги о Леонардо. Дмитрий Сергеевич в то же самое время написал свою книгу о гениальном винчеанце, «Воскресшие боги». Одно дело — роман, часть трилогии
Пример, в истории русской культуры имеющий сходство, разве что, с жизнью втроем Панаева, Авдотьи Панаевой и Некрасова. Но там все-таки было тривиальнее: натуральность связи Авдотьи Яковлевны с Николаем Алексеевичем не подлежит сомнению. Здесь же — полная неопределенность.
Первое знакомство произошло еще на Ривьере (помните, в главе 4, гимназист Дима ездил подлечиться) на вилле Максима Максимовича Ковалевского, известного культуролога и масона. Мережковский, старше Дмитрия на шесть лет, ему решительно не понравился тем, что слишком задавался.
Журнал «Мир искусства» (это 1899 год) был задуман Дягилевым и Философовым, как пограничный между философскими, историко-культурными проблемами и собственно художественной литературой и изобразительным искусством. С первого же номера стало печататься огромное эссе Мережковского о Толстом и Достоевском, украшенное репродукциями произведений В. М. Васнецова (знаете, «Аленушка», «Три богатыря»). Отвлеченные метафизические вопросы мало интересуют художников-практиков, и «Мир искусства» развалился не только из-за отсутствия субсидий, но и потому, что слишком широко размахнулся. Мережковские основали свой журнал — «Новый путь», где остались одни философы. Редакция журнала находилась по соседству с «домом Мурузи», на Саперном переулке, д. 10.
У Философова была сильна склонность именно к теоретическому умствованию (вот ведь, как у писателей XVIII века, значащая фамилия: Стародум, Вральман, Философов). И как-то потихоньку стал он от Дягилева переходить к Мережковским. Как бы и противился, но делал шаг за шагом.
Что-то знаменательное, должно быть, произошло 13 января 1901 года. На следующий день Мережковский писал Нувелю (вот и опять Вальтер Федорович всех-то он умел соединить!): после вчерашнего мы (разумеется, вместе с Зинаидой Николаевной, без нее ни на день!) так уж его полюбили, что «без него нельзя нам быть». И далее: «чем больше он отталкивает нас, тем сильнее мы его любим, даже не жалеем, а именно любим».
Дягилев, заподозрив недоброе, пытался прекратить встречи с Мережковскими, увез Диму в Италию, но чему быть, того не миновать. К тому же совпало с конфликтом на личной почве. Вспоминая о прошлом, Дягилев сообщил юному другу Сереже Лифарю свою версию случившегося. Оказывается, Дмитрий Владимирович стал проявлять, без всякой родственной деликатности, интерес к новому секретарю своего кузена, некоему поляку-студенту Вику. Студент не остался равнодушен, нечто вроде рожков стало вырисовываться на лбу кузена. Нувель и наябедничал. Дягилев взъярился, устроил Диме скандал в ресторане и знать его больше не желал. Вику тотчас было отказано от места, оказавшегося занятым поминавшимся выше Сашей Мавриным.
Дмитрий Владимирович перебрался к Мережковским и прожил с ними втроем пятнадцать лет. Даже в журналах помещали их фотографии втроем.
Зинаиду Николаевну Дмитрий Владимирович привлекал; отзыв ее о Философове далеко не так односторонен, как об Анри Брике. «Очень высокий, стройный, замечательно красивый — он, казалось, весь — до кончика своих изящных пальцев, и рожден, чтобы быть и пребыть „эстетом“ до конца дней. Его барские манеры совсем не походили на дягилевские: даже в них чувствовался его капризный, упрямый, малоактивный характер, а подчас какая-то презрительность. Но он был очень глубок, к несчастью, вечно в себе неуверенный и склонный приуменьшать свои силы в любой области». Вместе с тем, повторяем, эротизм ее был сугубо интеллектуален. Отбить Диму от фавна Дягилева — в этом, собственно, и было удовлетворение (а не то, чтобы самой попользоваться).