Другой путь. Часть 2
Шрифт:
— Юсси!
А другой ответил с вопросом в голосе:
— Юхо Ахо?
И они постояли еще некоторое время неподвижно, меряя друг друга глазами. Но вот правые руки их шевельнулись. Они сперва очень медленно шевельнулись, отрываясь от бедер и начиная свое неуверенное движение вперед, в то время как их глаза смотрели только в глаза. Потом движение их рук ускорилось, и в самый последний момент они вошли
Потом рыжий парень представил финнам Ивана Егорова и добавил в пояснение:
— Его должен хорошо помнить некий Арви Сайтури из Кивилааксо.
Что он такое сказал, этот огненноволосый парень? Арви Сайтури? Но Арви Сайтури помнил только одного русского человека, которого уже не мог забыть, хотя бы и желал. Значит, вот он кто был, этот человек. Но не я ли сам определил это с первой же встречи? Я всегда все очень правильно определяю — такими проницательными устроил бог мои мозги. С первой же встречи я с непогрешимой достоверностью установил, что именно этот Иван встретил с такой суровостью на своей земле моего жадного хозяина. Теперь этот Иван стоял перед Юсси Мурто, который тоже не был ему другом. Тем не менее руки их встретились. И вот вплелись еще какие-то нити в тот общий жгут нитей, что способен только множиться и крепнуть, но не рваться.
И, вспоминая, должно быть, первый озорной переход Юсси через советскую границу, русский спросил его по-фински:
— Нашли к нам другой путь?
И финн ответил по-русски:
— Надо найти.
Вот как ответил финн. Отец оставил ему в наследство несколько русских слов, и он решил наконец найти им правильное применение, как нашел применение своей руке, пожав ею руку русского.
Русский сказал ему: «Милости просим». И сделал рукой такое широкое движение, словно распахивал перед ним все ворота России. И после этого все они двинулись вдоль перрона к выходу в город.
Я тоже двинулся вдоль платформы к выходу в город, чувствуя всем телом сырость своей одежды. Вода хлюпала в моих туфлях на каучуковой подошве. Носовой платок не осушил моего лица, ибо сам нуждался
Дождь еще некоторое время лил над моим городом, но уже редкий, постепенно замирающий, и вода торопливо убегала по асфальту в приготовленные для нее отверстия. Ее было так много, что она не успела уйти в подземные трубы за все то время, пока я брел по Литейному проспекту к Невскому. И даже на Невском еще стояли отдельные озера, над которыми торопливо трудились дворники.
Самая тяжелая часть грозовой тучи уже гремела в отдалении, разбрасывая там свои молнии и ливни, и за ней торопились ее серые лохматые остатки, освобождая небо для солнца, которое все еще стояло высоко, несмотря на близость вечера. И в новом ярком сиянии солнца мой город Ленинград, получивший от грозовой тучи на свои крыши, улицы и деревья такую обильную долю воды, выглядел как бы свежее и моложе. Он и со мной сделал то же самое, этот русский дождь, который никогда, конечно, не был мне врагом, как не были врагами русские поля, и степи, и сами их владельцы — русские люди.
Додумался до этого, должно быть, наконец и Юсси Мурто, сообразив, что нельзя миновать русский народ, желая в своей жизни мира. Попытаться обойтись без него можно, конечно, однако это будет не тот путь. И вот он понял это, снизойдя наконец с высоты своих раздумий до русского народа и милостиво признав за ним равное с другими право населять планету. И стоило ему ступить на эту землю, как сразу же потянулись через него в обе стороны новые неразрывные нити, соединяющие многие судьбы финнов и русских от отдаленных отцовских времен до времен сынов и внуков.
И только я опять, как и всюду, оказался в стороне, уйдя от них прочь. Ни на что иное я не годился, Аксель Вечно Уходящий. Конечно, я видел все то, что предстояло увидеть им, но как видел? Не туда я смотрел и не теми глазами, какими следовало. Но я готов повторить свой путь, глядя на все это с новым вниманием. Дабы полнее получился мой рассказ, который я увезу в Суоми.