Другой путь
Шрифт:
Захар буквально выдернул меня из-под резко затормозившего грузовика. Машину немножко потащило в сторону, а когда она остановилась — открылась водительская дверца, и нам пришлось выслушать порцию отборной матерщины из уст лысого тщедушного водителя, разрисованного татуировками как людоед-маори, не рискнувшего, однако, выйти из кабины. Зато на словах он превратил нас буквально в грязь под ногтями на своих тощих и чумазых ногах.
Мой товарищ улыбался — ему всегда нравился художественный мат. Захар говорил, что некоторые знатоки крепких выражений так умеют разнообразить свою ругань, что она становится похожей на
А Захар уже тянул меня за рукав.
Летняя дискотека под открытым небом в городском парке культуры и отдыха встретила нас запахом пота и сигарет, гоготом местной шпаны и «Барабанщиком» Гнатюка. Я отметил, что еще тридцать лет кудрявый украинский парубок будет петь только «Барабанщика» и «Птицу счастья». И всё — ничего больше он уже не сделает. Будут какие-то песенки, но нынешней популярности ему не достичь никогда.
Ему и другим нашим «звездам советской эстрады» на смену придут группы «Мираж» и «Майский лай», нет, «Ласковый май» — с наивными, плохорифмованными простенькими однообразными песенками, какие-то бесчисленные Саши Айвазовы, Кати Лель… «Вспоминать» дальше мне расхотелось.
Захар моментально ввинтился в притоптывающую толпу, а я остался стоять под деревом. Примерно час я наблюдал за людьми — знакомыми и не очень — и «вспоминал-вспоминал-вспоминал» их будущее. Кто-то был виден весь, кто-то полностью закрыт для меня.
А со сцены наши доморощенные музыканты уже спели «Траву у дома», «Под крышей дома твоего» и взяли короткую паузу.
— Привет, — ко мне неожиданно подошла Нюрка Стрельцова с параллельного потока в институте.
Была она хорошенькая блондинка, с ладной фигуркой и одним существенным недостатком — сильно сосредоточена на комсомольской работе — будто и нечем более заняться девице в девятнадцать лет! И я никак не ожидал ее здесь увидеть — больно ответственно она относилась к своей общественной нагрузке, и на всякие танцы-шманцы времени у нее не было никогда прежде. Несмотря на свою показную деловитость и круглосуточную занятость комсомольскими поручениями, она часто улыбалась, смешно морща тонкий носик. От ее улыбки таяли все, кого я знал, и я не был исключением.
— Привет, — привычно улыбнувшись во весь рот, ответил я и «посмотрел» ее будущее.
После событий 1991 года она вышла замуж за какого-то… бандита, что ли? И это тоже было интересно. Никогда бы не подумал такого про комсомольского активиста Нюрку. И после девяносто первого года она куда-то пропала с моего горизонта — я не знал, что с ней случится после ее замужества.
— Что, Ань, выездная сессия институтского комитета комсомола? Теперь и на дискотеке? — не очень умно пошутил
— Дурак ты, Фролов! — Точно, до 1991 года еще далеко, и ее слова я помню все наизусть. — Я к тебе как к человеку, а ты…
— А я как Буратино — деревянный, ага?
— Хуже! Как то полено, из которого еще не сделали Буратино! Вот! — Пока от известного мне текста мы не отступили ни на букву.
А что будет, если я скажу что-нибудь не то?
— Анька, а пойдем завтра в парк, на лодке покатаемся? — Черт, и все равно я знал, что она мне ответит!
— Завтра не могу, Фролов. У нас отчетно-выборное собрание. Давай послезавтра?
— Не, Ань, — продолжал я свой эксперимент. — Послезавтра я, может быть, уже повешусь от неразделенной любви.
— Вот точно дурак! — Но в ее глазах я заметил интерес. Не тот, что она проявляла к своим товарищам по комсомольской ячейке. — А что я Леньке скажу?
Ленькой звали нашего секретаря институтского комсомольского комитета.
— Дуракам счастье. А Леньке своему скажешь, что человека от смерти спасаешь.
Странным образом я вдруг увидел ее и после девяносто первого. Идущую за чьим-то гробом в июне девяносто четвертого. И потом, еще через пару лет, быстро состарившаяся и осунувшаяся, она вернулась в дом матери, надеясь наладить свою жизнь, но успевшая как раз к тому, чтобы погибнуть вместе с матерью и отчимом в банальном ДТП под колесами КамАЗа с пьяным водителем. Это было так неожиданно, что я поежился. Не знаю, что у нее было в первом варианте будущего, но вот этого — нового, что я только что увидел, я ей не желал.
— Хорошо, — согласно кивнула головкой Нюрка. — А где тогда встретимся и во сколько?
— Не, Ань, — пошел я на попятный, — я вспомнил, действительно, не могу завтра. Лаба завтра сложная. Давай в следующий раз, хорошо? Созвонимся потом.
Я не знал ее телефона, как и она не знала моего — да у нас с мамой его попросту не было, но похлопав ресницами, она согласилась:
— Ладно. А ты здесь один?
— Не, с Захаркой. — Я вглядывался в мельтешащие передо мной рубашки, платья, лица, собираясь найти и позвать приятеля домой.
— С Майцевым? — Она улыбнулась. Мне иногда казалось, что Захарку любили и знали все особы женского пола в городе в диапазоне между пятнадцатью и тридцатью годами. — А где он?
Стрельцова тоже вертела головкой в разные стороны, но я заметил его первым.
Его бледная физиономия мелькнула за танцплощадкой, там, где обычно ошивалась местная шпана. Была она испуганной и какой-то… просящей, что ли? Не медля ни секунды, я сорвался за ним, даже не попрощавшись с Нюркой.
Посчитав, что непременно увязну в толпе танцующих, я обогнул ее бегом и выскочил на небольшой пустырь за сценой дискотеки, огороженный с трех сторон кустами, а с четвертой — задником сцены.
Захар сидел на единственной скамейке, стоящей посреди заплеванного шелухой подсолнечника пространства, а над ним нависали с трех сторон Васек Глибин и пара его дружков — Жбан и Гоша. В опущенной голове Захара читалась какая-то обреченность.
— Я тебе говорил, студент, к Ольке не подкатывать? — Васек перекладывал из руки в руку полупустую бутылку «Жигулевского». — А ты сильно умный, не хочешь слушать, что тебе уважаемые люди говорят, да?