Другой
Шрифт:
И как только они вернулись в гостиную, где уже творилось «тихое сумасшествие» от любви к искусству, прозвенел домофон.
— Это он, — подмигнула Валерия Филиппу, узнавая голос Арсения Михайловича. — Я сама спущусь к нему.
Арсений Михайлович скромно, но уютно поджидал свое внизу около каморки консьержки.
Лера слегка торжественно вышла из лифта, пиджак почему-то накинула на себя.
Арсений Васильевич весь светился.
— Мне Хапин обещал другой пиджак, — улыбался он. — Сказал, что из-за этого другого пиджака никто меня
— Вы опять за свое, Арсений Васильевич, — возмутилась Лера. — Плюньте вы на этого Хапина. Сколько можно, в конце концов. Завтра, когда придете за шампанским, мы вам деньги в конверте передадим на пиджак…
Тут же высунулся старичок-консьерж:
— Какая вы нелепая, молодежь, — сказал он, посмотрев на Валерию. — Да ведь он тут же пропьет деньги. Нужен ему ваш пиджак…
— Умно говорит старичок, — чуть-чуть оскалился Арсений Васильич. — Из могилы-то даровой пиджак, на халяву…
Консьерж испуганно спрятался и подумал: «Пожилой человек, а как образно говорит. Словно Пушкина читает».
…Лера сняла пиджак со своих плеч и вручила его Арсению. Наказала: «Помните слова Софьи Петровны».
— В ней я не сомневаюсь, — угрюмо ответил Арсений. — Я себе не враг. Сделаю как надо.
И он исчез в глубину уличной суеты.
глава 12
Прошло две недели. Ничего и никого не находили: ни Володю (если не считать штанов и ботинка), ни Аким Иваныча, ни отравителей.
Наконец Вадим, изрядно погрустив с утра, услышал звонок по мобильному от Филиппа. Пашков приглашал его в свою галерею. «Есть вести», — добавил он.
Галерея, которая выставляла работы Пашкова, расположилась в центре, неподалеку от Кузнецкого моста.
Три зала, закуток для отдыха. Вадим быстро подъехал. В метро, как обычно, изучал глаза соотечественников. Когда выходил, одна молодая женщина дернула его за рукав, спросив: «Вы гадаете?»
— Гадать можно по чему угодно. Все предметы отражают будущее, — ответил Вадим.
— У вас взгляд грустный и пронзительный. Погадайте.
— Кому?
— Пушкину, — обиделась женщина и отошла.
Подъехало довольно мрачное такси и он сел в него.
Вспомнил лица в метро. По большому счету — светоносные, а по мелкому — опущенные, порой замученные…
В галерее Филипп принял его с объятиями. Обошли залы. После осмотра уединились. Нашли укромное место. На столике валялись газеты и журналы, в том числе — зарубежные, со статьями о Пашкове.
— Весть такая: мне удалось устроить тебе выставку в Вене. Этой зимой. Вот смотри — эта галерея, вполне достойная…
Вадим не мог сдержаться:
— Здорово… Это я понимаю… Ну, старик, спасибо…
— Ничего. Стоило трудов, конечно… Хочешь кофе? Или лучше по рюмочке?
— По рюмочке.
— Надо продвигать настоящее искусство. Я ведь болею и за тебя и за него. Пора, пора… Но перепрыгнуть все эти иезуитские
— Еще бы. Выпьем за это. И они уютно, тайно-духовно, по-дружески выпили, закусив красной рыбой.
— Слушай, Вадим, смешно не разделять твое недоверие ко всему официальному в искусстве. В конце концов и Пушкин, и Достоевский были маргиналами, но их столетиями знают миллионы.
— Конечно, Филипп. Ведь мы за годы совдепа привыкли к тому, что так называемое неофициальное искусство — и есть главное.
— Тогда душил идеологический деспотизм, сейчас — коммерция. Но коммерция, между прочим, тоже идеология, и не менее страшная. Удав сменил кожу, везде, во всем мире…
— Более страшная, Филипп.
— Но в ней есть дыры, изгибы, возможности… Она не так тотальна, как та. Удав этот с психозом…
— Я не согласен, Филипп. И вот почему. Старый удав вызывал сопротивление и, следовательно, духовный порыв. Современный удав действует иначе; коммерциализация ведет к отупению, к подмене ценностей, к деградации, она нацелена на саму основу, на дух, та же была опасна по-другому: своим социальным давлением. Это разные вещи.
— Может быть. Но я хочу сказать об ином…
В это время вошла сотрудница галереи и заявила:
— Звонок из Парижа.
Пашков исчез на несколько минут. Когда вернулся, Вадим поинтересовался: «Кто?»
— Из галереи.
— О чем ты хотел сказать?
— Вадим, ты ведь знаешь, есть люди нашего плана, причем и в литературе, и в живописи. Они в принципе отвергают любой социум и не хотят иметь с ним ничего общего…
— Ну, уж не так много…
— Но они самые интересные, самые потаенные, адепты Гогена, Цветаевой: на этот мир — один ответ — отказ…
— И что?
— Я считаю такой подход в корне неверным. Время отшельнического подвига прошло. Надо умудриться быть в социуме — и сохранить себя. Быть и отстраненным, и включенным одновременно.
— Не всякий способен на такое… Ты вот можешь.
— Духовность и самые необычные качества людей должны проявиться в социуме, так сказать в официальном искусстве, такова наша российская традиция и в этом ее мистическая мощь…
— А государство?
— Конечно, государство любит усредненное, так спокойнее. Но со временем оно поднимает на щит и каторжанина Достоевского, и Лермонтова, и так далее, чтобы, к примеру, показать, что народ, который дал столько гениев, не может погибнуть…
— Это нормально, потому что парадоксально. Так и надо. Сначала — петля, а потом… светоносец.
Филипп развел руками и чуть не поперхнулся,
— Повешенный светоносец… хорошо… Такого сейчас как раз не надо. Водолей — другой символ, это — не знак индивидуального мученичества, не знак такой жертвы. Спокойней надо, спокойней.
— Трудно. Легче сидеть в пещере и там видеть небо, чем в социуме узреть хотя бы клочок его.
— Трудно, но можно… Здесь подвиг новой эры, можно сказать…