Друид

Куени Клауде

В кабаках легионеры слушали небылицы стариков-галлов, которым в далекой молодости довелось сражаться против германцев, с не меньшим интересом, чем в Риме слушают рассказы возниц, победивших в гонках колесниц на арене. Солдаты Цезаря внимали нагоняющим страх повествованиям секванов, жадно ловили каждое слово, пытались понять значение каждого жеста рассказчиков и с ужасом наблюдали, как те, погрузившись в свои воспоминания, с окаменевшими лицами смотрели в пустоту.

— Да, — говорили старые воины, — нам часто приходилось драться с германцами. Это правда. Но некоторые из нас не могли вынести даже взгляда этих чудовищ и обращались в бегство, едва увидев их…

Следовала многозначительная пауза, и в кабаке слышался испуганный шепот солдат Цезаря, а затем кто-нибудь требовал подать ему еще один кубок красного вина.

Честно

говоря, мы с Вандой не испытывали особого страха перед предстоящими сражениями. Ночи принадлежали только нам. Едва закончив работу в канцелярии, я спешил в нашу палатку, где меня уже ждала Ванда. Чаще всего я заставал ее на нашем мягком ложе — раздевшись, она забиралась под теплый мех, служивший нам одеялом, и смотрела на меня, приглашая присоединиться к ней. Я тут же срывал с себя одежду и оказывался в объятиях моей возлюбленной. Иногда мы нежно ласкали друг друга, порой же я неистово набрасывался на Ванду. Мы, наверное, перепробовали все возможные способы любви: Ванда часто забиралась на меня сверху и, удерживая мои запястья, начинала двигаться вверх и вниз, или раздвигала ноги, обхватывая мои бедра; она могла усесться на стол или встать на четвереньки, прижимаясь ко мне ягодицами. В такие мгновения мне было все равно, что происходит вокруг. Цезарь мог бесчинствовать в Галлии, а орды Ариовиста разорять Рим — меня интересовала только Ванда. Когда я оказывался в ее объятиях, все остальное не имело никакого значения. Чувствуя ее язык на своих губах, я забывал обо всем, что могло происходить на огромных просторах Средиземноморья, Галлии и земель, заселенных германцами. К счастью, нашими соседями были офицеры, которые жили со своими рабынями. Те же, у кого рабынь не было, приводили в лагерь молодых секванок. Поэтому все относились ко мне так же доброжелательно, как и прежде, и ни у кого не было повода завидовать. Криксос, хоть и спал в соседней комнате, делал вид, будто ничего не замечает. Думаю, что у такого ловкача, как он, который к тому же пользовался успехом у женщин, было немало возможностей развлечься с рабынями, жившими в нашем лагере.

Однажды ночью я услышал голос Криксоса:

— Господин! К тебе пришли. Это важный посетитель.

Разозлившись, я еще раз поцеловал Ванду в шею и поднялся с нашего ложа.

— Кто это? — нетерпеливо спросил я, поспешно одеваясь.

— Всадник Публий Консидий!

Это был тот самый нервный римлянин, который под Бибракте проявил себя не самым лучшим образом. Именно на нем лежала вина за то, что события развивались довольно странным образом. Он принял за гельветов воинов Лабиэна, занявших позиции на холме, за что и был жестоко наказан. После того инцидента Цезарь запретил Публию Консидию и его всадникам ночевать в укрепленном лагере на протяжении трех недель. Однако в отличие от многих своих подчиненных Публий Консидий остался жив. Более того, он по-прежнему был командиром отряда. Итак, быстро одевшись, я вошел в комнату, в которой обычно спал Криксос.

Стоя снаружи, раб поднял полог, закрывавший вход в палатку, и сказал:

— Он говорит, что это срочно, господин!

Римлянин в самом деле спешил! Он оттолкнул Криксоса и вошел внутрь.

— Друид, я хочу, чтобы ты немедленно помог мне составить завещание. За оказанные мне услуги ты получишь два серебряных денария!

У офицера были черные круги под глазами, на лбу выступил пот. Мне показалось, что он до смерти напуган. Если честно, я был очень удивлен таким поведением. Публий Консидий истолковал возникшую паузу по-своему и недовольно воскликнул:

— Хорошо, я заплачу тебе три денария!

— После него моя очередь, — прошептал легионер, просунувший голову в палатку, чтобы увидеть, что происходит внутри. Подойдя к выходу и выглянув наружу, я увидел перед своей палаткой несколько дюжин темных силуэтов. Судя по шепоту и доносившемуся со всех сторон лязгу железа, рядом с моим жилищем собиралось все больше и больше легионеров. Я велел Криксосу принести мне факел и достаточное количество свитков папируса. Каждому солдату я напоминал, что завтра он должен заверить свое завещание у главного юриста лагеря, Требатия Тесты. До самого утра я под диктовку солдат записывал, как следует распорядиться их имуществом после смерти. Все старались сделать что-нибудь хорошее, например, многие завещали определенную сумму людям, с которыми они когда-то обошлись несправедливо; или родственникам, пытаясь загладить свою вину и получить прощение

за то, что уделяли им так мало внимания при жизни. И конечно же, каждый легионер хотел, чтобы его запомнили как самого лучшего человека из всех когда-либо живших на земле. Солдаты Цезаря боялись смерти и думали, что им вряд ли удастся остаться в живых. Они казались задумчивыми и грустными. Диктуя мне предложение за предложением, легионеры открывали свою душу. Наверное, я должен сделать небольшое отступление и объяснить, что ни один из них не болел какой-нибудь неизлечимой болезнью. Нет, они испытывали настоящий ужас перед воинами Ариовиста и даже не надеялись, что смогут победить германцев или хотя бы выжить в сражении с ними. Мужество покинуло солдат. Они решили заранее попрощаться с жизнью и со своими родными.

Цезарь был вне себя от гнева, узнав на следующее утро, что происходило в лагере ночью. У палатки каждого, кто мог писать, легионеры выстроились в очередь, требуя помочь им составить завещание. Даже в канцелярии почти не осталось чистого папируса. Мне стало известно, что прошлой ночью в некоторых палатках разыгрались драматические события. У меня волосы встали дыбом, когда я услышал, что ветераны до полусмерти избили нескольких молодых легионеров, которые, плача от страха, не давали им спокойно спать. Были и такие, которые, не выдержав нервного напряжения, вскрыли себе вены.

Слушая доклад префекта лагеря, Цезарь смотрел в пустоту прямо перед собой и качал головой. На его лице читалось разочарование. Наконец, он не выдержал и закричал:

— Почему у меня такая паршивая армия?!

— Восемь легионеров из тех, что пытались покончить жизнь самоубийством, остались в живых…

— Перевяжите их раны, а затем высеките перед строем! После этого они должны нагишом простоять два дня у позорного столба, держа в руках зайцев! Две недели не давайте им вкусной пищи — пусть едят пустую кашу из ячменя!

Ячменем обычно кормили только лошадей и мулов. Заставляя легионера какое-то время питаться только кашей из этого зерна и водой, его унижали перед товарищами. Так поступали с теми, кто осквернил честь легиона своими недостойными поступками. Довольно распространенным в римской армии также было наказание, когда солдат заставляли нагишом стоять у позорного столба, держа в руках какой-нибудь предмет, характеризующий определенным образом их поведение.

Пока префект лагеря продолжал читать свой отчет о событиях минувшей ночи, один из военных трибунов попросил Цезаря об аудиенции. По всей видимости, молодой человек родился в одной из знатных семей, принадлежавших к сословию всадников. В соответствии с действующими законами он должен был год или два отслужить в армии, чтобы иметь возможность сделать карьеру в Риме. Несмотря на то что некоторые трибуны становились со временем настоящими военными, которые предпочитали запах чеснока и солдатских сапог аромату благовоний, большинство из них оставались высокомерными трусами и лентяями, которые всячески старались облегчить свою жизнь в лагере. Даже присев в чистом поле, чтобы опорожнить свой кишечник, они пытались вести себя так, чтобы все окружающие думали, будто они несмотря ни на что остаются настоящими аристократами. Взглянув на молодого трибуна, я сразу понял, что он принадлежал ко второй категории.

Как я узнал впоследствии, этот юноша был близким другом того трибуна, над которым жестоко надругался раб Фусцинус, прежде чем убить его. Этого молодого человека звали Гай Туллий. Как только трибун вошел в палатку Цезаря, она тут же наполнилась приторным запахом благовоний. Кожа на ухоженных и тщательно смазанных какой-то мазью руках трибуна была мягкой и гладкой, без единой мозоли или раны. Я сразу понял, что он никогда в жизни не выполнял более тяжелой работы, чем написание писем. На его безукоризненно чистой тунике с тонкой пурпурной полосой я не заметил ни единой складки. Гордо взглянув на меня, Гай Туллий попросил Цезаря разрешить ему покинуть лагерь в Весонтионе и отправиться в Рим, поскольку его отец лежит при смерти.

— Какое несчастье! — с наигранным сочувствием воскликнул проконсул. — Неужели твой отец вот-вот умрет от смертельной болезни?

— Да, — невозмутимо ответил молодой трибун, пытаясь изобразить на своем лице скорбь. — Я должен как можно быстрее прибыть в Рим. Когда я могу покинуть Весонтион?

— Откуда же тебе стало известно, что твой отец при смерти? — поинтересовался Цезарь.

— Моя мать прислала мне письмо.

— Ты можешь показать его?