Друзья детства
Шрифт:
Старые рваные лапсердаки, дырявые котелки – шляпы, парики, бороды и прочее притащил сам виновник торжества, Кива Мучник.
Вы, наверное, попытаетесь спросить, где он все это добро нашел, на какой свалке? Ответ очень простой.
В ту ночь, когда бродячий театр бежал из нашего городка, так как не мог с долгами расплатиться, один Кива провожал их до станции. Он еще тогда решил, что создаст свой собственный театр. И когда те спешно стали погружать в товарняк свое барахло, то бишь реквизит, он ногой отшвырнул в сторону главный их ящик, где лежали пьесы, парики,
Короче говоря, у Кивы осталось самое драгоценное, что было в бродячем театре, но их заботы – не его заботы…
Время мчалось, словно его кто-то подгонял.
Отчаянно волнуясь, мы стояли в углу за занавесом, измазанные, как черти, сажей, с напяленными париками, налепленными бородами, пейсами, усами, наряженные черт знает во что, и взгляни на нас в это время родная мать – она нас не узнала бы!
Кива Мучник метался от одного артиста к другому, давая последние указания и наставления.
Как будто можно было бы уже дать занавес и начать играть, даже суфлер уже сидел в углу, накрытый собачьей будкой. Но тут Кива побежал к дверям конюшни посмотреть, как раскупают билеты.
В длинном неуклюжем лапсердаке и ермолке на макушке, с длинной седой бородой и пышными бровями, весь измазанный сажей, румянами, стоял наш главный и ругался последними словами с непослушной публикой.
Со всех сторон шли сюда семьями и в одиночку, как к себе домой. Никто из публики и не думал покупать билеты. «Что ж мы будем тратить деньги, – говорили люди, – раньше посмотрим, как эти босяки будут играть. А вдруг никуда не годится ихняя игра!..»
Кива упирался. Никого без билета не пропустит, хоть бы театр весь горел. Билеты надо брать. Кива должен артистам платить. Да и расходы…
– Что? Билеты? – возмутились грузчики и бендюжни-ки, которые пришли с женами и детьми. – А дули не хочешь, Кива? Или лучше пару пинков в бок? У кого ты спрашиваешь билеты? А когда вы, байстрюки, цепляетесь за наши колымаги и мы вам швыряем таранки, а вы хватаете из мешков соль, то мы с вас билеты спрашиваем? А ну-ка, отступись, ибо сейчас получишь!
– Эй, чудик, отойди и не морочь головы! – поддерживали грузчики, которые пришли навеселе и от которых несло за версту водкой. – Ты что же, хочешь нам продать кота в мешке? Если ваши фокусы-мокусы нам понравятся, тогда возьмем билеты: тут же платим наличными, сколько скажешь, если же нет – отлупим как Сидорову козу.
Сапожники и портные тоже были не лучше, и бедный Кива стоял со своими билетами в руках и чуть не плакал. Хоть бы кто-нибудь для смеха взял билет. А стойло, то бишь зал, уже было переполнено. Требовали начинать.
Кива оглянулся вокруг и понял, что ничего ему не удастся сделать. Нужно начинать. Ибо его, чего доброго, могут еще побить, и тогда вообще некому будет играть…
Он отошел от дверей. С минуту стоял и чесал затылок. Что ж это будет? Труппа его горит. Погибло
А стойло тем временем гудело. Публика требовала начинать. Тут и так дышать нечем. Как могли здесь жить лошади балагулы Файвиша – никто не представлял. Правда, ребята убрали, но, видно, лет десять еще будет чувствоваться здесь запах навоза и конского пота.
– Эй, артисты, начинайте скорее! Да покороче! – орали бендюжники. – Чего долго канителиться?
Убитый горем, отправился на сцену Кива. Он не мог ребятам в глаза смотреть. Они и так по его виду поняли, что касса пуста. А играть просто так у них нет ни малейшего желания. Вот они сдерут с себя бороды и пейсы, снимут парики, и пусть он сам играет.
Кива был в обморочном состоянии. Подумывал было уже, что надо снять с себя ермолку и лапсердак, бороду и усы и через чердак осторожненько бежать куда глаза глядят. Но тогда он должен будет навсегда покинуть родной городок.
Да, мы еще никогда не видели нашего Киву таким удрученным и несчастным, как в эту минуту. Он кивнул на грохочущий зал – мол, смотрите, ребята, что там публика вытворяет. Придется играть, иного выхода нет. А что касается мороженого и прочего – то после спектакля что-нибудь придумаем. Он, как им известно, своих товарищей не обманывал никогда.
И Кива Мучник взял себя в руки, оглянул нас, как полководец осматривает свое доблестное войско перед боем, и кивнул нам, чтобы раздвинули занавес.
Увидев нас в длинных балдахинах с бородами и пейсами, чудовищными головными уборами, измазанных сажей, глиной и еще черт знает чем, публика подняла нас на смех.
Такое началось в стойле, что мы, несчастные, не знали, куда деваться.
Наш театр чуть не разлетелся от смеха и хохота, от чудовищных выкриков.
Со всех сторон на нас тыкали пальцами:
– Ой, горе мое! – кричала старушка. – Могу поклясться, что тот разбойник в ермолке это никто иной, как наследник шапочника Лейбуша.
– А этот длинный, с рыжей бородой – сынок солдатки Баси!
– Кто их так нарядил? На чертей похожи!..
– Гляньте, и девчонки там с этими босяками! И как это матери их пустили? Парни – еще куда ни шло, но девчонки…
– Эй, артисты соломенные, начинайте! Спите скорее – подушка нужна! – кричали бендюжники и громко смеялись. – Поехали, скоро нам спать пора!
Мы стояли как пришибленные. Мы – это и есть артисты, кому адресованы были все эти возгласы и колкости. Стояли, чуть не проваливались со стыда. Лица наши пылали, мы не знали, куда деваться от такого немилосердного приема.
Кива тут же понял, что все пошло прахом и никто из нас не сможет рта раскрыть, чтобы высказать то, что суфлер начнет нам кричать из своей будки. Он понял, что артистов как таковых у него уже нет и надо всю тяжесть взвалить на свои бедные плечи. Он нам подмигнул: ребята, не унывайте, мол. Стойте как вкопанные, остальное уж я сделаю…