Друзья из берлоги
Шрифт:
П.: Вернемся к Вашей военной работе газетчика. По опыту знаю: в журналисте люди видят защитника, ему доверяют беды и жалобы. О чем говорил солдат на войне с корреспондентом, прибывшим из Москвы?
С.: О многом. Просил взять с собой письмецо, чтобы скорее дошло, ругая при этом попутно почту. Часто зло жаловался не на нехватку снарядов, а на нехватку табака (табак на войне был вещью серьезной!). Обязательно шел разговор со множеством вздохов, вопросов и крепких словечек о втором фронте. Жаловался на соседей по линии фронта: «Мы ничего, а они подкачали».
Особенно
Офицеры одного полка однажды с горечью показали мне письмо, пришедшее только что убитому лейтенанту. Его жена из города Вичуга писала мужу на фронт, что у нее «сложилась другая жизнь… встретила человека…». Она просила больше не посылать ей офицерский аттестат. Я помню горечь и возмущение людей, просивших меня ответить на это письмо. Я ответил. Были напечатаны стихи «Открытое письмо» с пометкой: «Женщине из г. Вичуга».
Как видно, стихи попали в очень чувствительное место человеческих отношений во время войны. Они имели большое хождение и в тылу, и на фронте. И, думаю, польза от них была. О чем еще говорили с корреспондентом…
Помню шумную (и не первую) жалобу. «Ну что за фильмы нам присылают! Все время бомбежки в них. Мы от своих бомбежек тут обалдели!» Это была очень существенная проблема. Человек на войне не мог жить только войной.
П.: О Ваших фронтовых спутниках — фотокорреспондентах. Они должны быть Вами довольны: в Дневниках о них рассказано ярко, интересно, уважительно. Но вот я выписал строчки о том, как на переправе у Днепра Вы вырвали у Вашего спутника фотокамеру: «Разве можно снимать такое горе!» Не жалеете ли Вы сейчас о такой позиции? Не кажется ли Вам, что очень много важного на войне прошло мимо наших фото- и кинохроникеров из-за того, что снималось лишь то, что служило нуждам текущего времени? Как много важного нам сейчас оказалось не снятым! Вам, работающему с кинохроникой, это ведь хорошо известно.
С.: Существенный вопрос… Но начнем с того, что сцены переправы через Днепр мой друг все-таки снял. И, конечно, он правильно сделал, что снимал, не послушав меня. Снимки его я с благодарностью поместил в Дневник и считаю: без этих фотографических документов он был бы беднее. Но понять мои чувства в то время тоже, конечно, можно. Не я один протестовал тогда. Много людей фотографу говорили: ради бога, это не надо снимать! Да и сам человек с фотокамерой не мог бесстрашно щелкать все проявления страшного бедствия. Надо помнить: он тогда работал не на историю, его снимки должны были «стрелять» немедленно, завтра.
Но сегодня, издалека, мы видим, конечно: надо было помнить и об истории. Я сам, просматривая фотохронику и бывая на выставках, часто злюсь: это не снято, это не снято… Что делать — диалектика времени!
К. М. Симонов. 1943 год.
П.: Теперь о писательском Вашем труде. Что Вы сами считаете из написанного во время войны и о войне наиболее существенным?
С.:
П.: А что, по-Вашему, лучшего о войне появилось в нашей литературе?
С.: Тут долго думать не надо. Конечно, это «Василий Теркин» Твардовского.
П.: Константин Михайлович, предвижу ответ и все же спрошу: почему именно «Тихий Дон» («в одном большом томе»), а не что-то другое взяли Вы с собой, уезжая в сорок первом году на Южный фронт, и читали книгу (очевидно, не в первый раз), сидя рядом с шофером?
С.: Возможно, тут был элемент случайности, но, скорее всего, все же нет. Наверно, важно было заново перечитать книгу, в которой трагедия войны была показана правдиво и сильно.
К. М. Симонов, конец войны.
П.: Узловые точки войны… Чем Вам запомнился Сталинград?
С.: Сталинград… Сталинград был для всех нас тогда сначала огромных размеров болью — шутка ли, немцы на Волге! Потом огромных размеров радостью: появилась твердая уверенность — одолеем!
В критической своей точке Сталинград был для меня символом крайней опасности. Признаюсь: летел туда с боязнью. Казалось, вот там как раз и убьют.
Когда наступил перелом, у меня, кроме памяти обо всем, осталось еще ощущение какого-то абстрактного звука. Мы все тогда ясно услышали: в немецкой машине войны что-то хрустнуло, надломилось.
И все мы после Сталинграда несли в себе ощущение счастья. Ощущением этим была потребность делиться. В те дни мне в руки попала рукописная листовка с надписью «Молитва» и припиской: «Если ты верующий — перепиши».
А на обратной стороне мелким почерком — сталинградская сводка. Моя редакция, пользуясь затишьем на фронте, дала (невероятная щедрость по тем временам!) два месяца отпуска написать повесть о Сталинграде. Я писал лихорадочно быстро, с огромным подъемом, завалив телефон подушками. Думаю, всем тогда хотелось излиться. Есть в моем Дневнике такая вот запись. Приведу ее в сокращении…
«Вечером довольно поздно ко мне заглянул командующий Сталинградским фронтом Андрей Иванович Еременко.
— Пришел к тебе как к спецу своего дела, хочу спросить совета.
Я был озадачен: в каком смысле спец? И что могу посоветовать?
Выпив чаю, Еременко неторопливо вытащил из кармана очки, потянулся за портфелем.
— Написал о Сталинграде поэму, — сказал он. — Хочу, чтобы послушал и посоветовал, как быть, кому отдавать печатать?
Я оторопел. Ждал чего угодно, но только не этого. По своей натуре я склонен верить в чудеса, в те счастливые «а вдруг», которые редко, но все же происходят в жизни. «А вдруг в самом деле поэма?»