Друзья, любовники, враги

Виктор Барбара

— Берни, я не могу… — начала она, но он перебил.

— Возьми себя в руки, слышишь?

Шел бы он со своими советами. Разузнать все о малыше — вот, что ей необходимо.

— Ты мне нужна, Саша, — повторил он.

— Я? — осведомилась она. — А почему я?

Он прокашлялся.

— За этим я тебя и разыскивал. Я только что говорил с Нью-Йорком. Они хотят, чтобы ты…

— Чтобы — что?

— Они хотят, чтобы ты занялась этим.

— Я? Почему я?

— Не думай, я их об этом не просил.

Но ее мысли были уже далеко.

— О чем не просил?

—

Да о том, чтобы ты этим занялась. — Его тон был безучастным. — Ты же знаешь, я никогда не давлю на Нью-Йорк. Просто нажимаю на кое-какие кнопки, и само собой выходит, что все счастливы.

Теперь она у них в команде.

— А что твой штатный репортер?

Он снова прокашлялся.

— Она надумала рожать.

Еще одна игла вонзилась ей в сердце. Тот ребенок, тот мальчик с младенчески нежной щекой.

— А почему ты сам этим не займешься? Тебе не найти темы мощнее этой.

— Они хотят, чтобы ты, — пробубнил он.

— Но ведь я занимаюсь уличной преступностью, — протянула она и тут же почувствовала, как смехотворны, беспомощны и глупы ее слова.

— А это что — конкурс домохозяек в заштатном городишке?

Она прижалась затылком к стене и закрыла глаза.

— Нет, Берни, это не конкурс домохозяек.

— То-то и оно, такого дерьма поискать! — Его шепот был так пронзителен, что Саше пришлось слегка отодвинуть от уха трубку. — Как раз, когда Нью-Йорк подумывает прикрыть Римское бюро, мы им всадим в задницу такой материал! Поэтому не сваливай на меня. Соберись, приди в себя. Большей удачи и быть не может. Когда съемочная группа будет на месте, им ничего не останется, как вручить тебе микрофон, и мы — на коне!.. Ты меня слушаешь?

А она уже была вся в себе. Напряженно обдумывала ответы, вопросы, реплики, эффектные повороты, которыми бы она могла воспользоваться, чтобы побольше узнать о том мальчике. Узнать, была ли попавшая под машину женщина его матерью, а если нет, то с кем он был в этот день.

— Ты меня слушаешь?

Она молча кивала, ловя себя на мысли, хорошо, что Берни не видит ни ее мокрого от слез лица, ни страха в ее глазах.

— Слушаю, — проговорила она.

На самом деле она слушала, слушала Карла. Говорила именно с ним. И вовсе не ждала от него благодарности за информацию или совета отправиться куда-нибудь, где можно отдохнуть, пока все не уляжется.

— У тебя есть белый носовой платок?

— Что-что?

— Белый носовой платок, — нетерпеливо повторил он.

— Зачем?

— Не задавай вопросы, а отвечай.

— Н-нет, — сказала она, глядя на скомканный розовый комок, который она мяла в руке.

— Тогда пойди и раздобудь его, — медленно сказал Берни, как если бы обращался к слабоумной.

— И где прикажешь его раздобыть?

— Тогда найди белую салфетку, — фыркнул он. — А когда найдешь, то возьми в правую руку и подними повыше, чтобы съемочная группа могла тебя узнать. Самое смешное, что придурки из других каналов даже не будут знать, кто ты, и прохлопают самое интересное. А теперь иди и найди белую салфетку. Поняла?

И опять, отрицательно мотнув головой, она осознала, что Берни вовсе нет

рядом и он не дышит ей в лицо.

— Берни, я не смогу.

— Нет, ты сможешь, Саша. И ты сделаешь так, как если бы я был рядом с тобой.

Ей показалось, что-то произошло, и уже ничего нельзя изменить, независимо от того, получится репортаж или нет. Это было сильнее ее. Независимо от того, что сказал бы Карл. Она приехала в Рим, зашла в обувной магазин, оказалась в гуще событий и согласилась делать репортаж о чрезвычайном происшествии. Это судьба, и не в ее власти что-либо изменить. Что касается Карла и того, как одним мановением руки он направил ее жизнь в определенное русло, то и это представлялось ей теперь не настолько значительным, чтобы это можно было сравнить с тем, что случилось с мальчиком в красной курточке.

Голос Берни приобрел начальнические ноты.

— У тебя лицо, поди, пошло пятнами? — поинтересовался он.

— Вполне возможно, — глухо ответила она.

— Тогда пойди умойся, причешись, подкрасься. Только поменьше косметики. Ровно столько, чтобы выглядеть взволнованной и бледной. Уразумела?

Она вдруг задохнулась от поднявшейся в ней ярости.

— Я другого мнения, Берни.

— Что это значит?

Она едва сдерживала себя. В ней боролись рассудок и чувства.

— Это значит, что мы будем делать все, как будто это радиотрансляция, то есть никаких примочек, мишуры, грима и света. Ничего, кроме того, что уже есть на улице. — Ей хотелось побыстрей закончить этот разговор. — Словом, если твоя группа собирается делать цирк из чужого несчастья, я ухожу. — Она шмыгнула носом.

— Итак, — медленно выговорил он, — ты ставишь мне условия.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, просто объясняю тебе, что случилось нечто ужасное, и не стоит делать из этого цирк.

— Делай, как знаешь, — сказал он, немного помолчав.

— Все будет в лучшем виде, — все-таки прибавила она, памятуя о том, что в их работе честолюбие на первом месте, а душевные терзания — на втором.

— Будем надеяться. В этот раз ты оказалась там, где надо.

И все-таки как ни крути, Берни не было там, когда это случилось. Он не видел всего этого от первой минуты до последней. Она повесила трубку, решив найти белую салфетку и выбрать наилучшую позицию, чтобы встретить трудности в полный рост. Она взглянула вниз и обнаружила, что на одной ее ноге высокий, цвета беж замшевый сапожок, а другая нога босая.

2

Прибрежное поселение Герцилия Петуя с его чистыми, набело оштукатуренными домами и чередой шелестящих пальм вдоль берега несло на себе печать очарования всего Кот д'Азура. Однако в отличие от Ривьеры пляжи здесь были почище, и белые пески тянулись далеко на север — к великолепному городу Натанья и на юг — до урбанистически беспорядочного Тель-Авива.

Городок был типично европейским, французский по духу, известный своими маленькими магазинчиками и бистро. Здесь можно было купить модную одежду, изделия народных мастеров. Правда, цены соперничали с парижскими.