Друзья поневоле
Шрифт:
– Собаки, вы мне заплатите за это! – прошипел голос с татарским акцентом, но вполне правильно. – Где мой конь? Я вас всех перережу!
– Парень, не хорохорься! – крикнул Кузьма. – Ты теперь не у себя в орде. Да и ранен ты, видать. Давай-ка поглядим, куда тебя зацепило.
Парня повернули, расстегнули тулуп, тот тихо застонал и уже не таким злобным голосом прошептал:
– Нога. В бедро он мне угодил, ой!
Пахом быстро оголил ногу. Крови было много, она продолжала сочиться. Он осмотрел рану, поднял голову и оглядел собравшихся вокруг:
–
– Чего ты возишься с ним, Пахом? – голос Кузьмы был недоволен и злобен. – На кой ляд он нам сдался? Оставим здесь, и пусть его Бог рассудит. Вражина, нехристь поганый!
– Нет! – взвизгнул Петька. – Я чуть не убил человека! Как я отмолю этот грех? Меня совесть замучит, коли оставим его тут!
– Петруха, сынок, а что с ним делать-то? – спросил Сафрон. – Обуза одна, да и только. Да и опасно с ним ехать.
– Нет, тятя! Ты хочешь, чтобы я вечно мучился? Коли его оставите, то и мне придется с ним остаться. Что же с того, что он нехристь? Человек же! Бог не простит мне этого! Довезем до Колмовского монастыря, а там и оставим. Он уже недалече. Версты две пути-то.
Сафрон отошел, недовольно кхекая. Его набожная натура не позволила перечить сыну. Он и Петра воспитал в почитании Божьих заповедей и теперь понимал, что спорить бесполезно, а может, и не нужно. Поэтому сказал:
– Ладно, сынок. Пусть будет по-твоему. В Колмовском оставим, да и покойника пусть отпоют. Все ж христианская душа была. По-христиански и поступить надо. Ну, что, Пахом? Справился? – это он обращался уже к конюху. – Тогда поспешим, а то ненароком опять погоня объявится. Трогай, Петруха.
Глава 3
Враги
Укутав раненого полостью и не слушая его ругани, беглецы тронулись в путь. Лошади трусили мелкой рысью, Петька жался к краю саней, боясь задеть татарина. Кузьма скакал рядом, ведя в поводу татарского коня. Все молчали, погруженные в свои невеселые мысли.
– Петька, – обратился к мальчишке Кузьма, которому, видимо, надоело молчание, – слышно было в городе, что царевы служивые рыскают всюду по нашим землям. Что скажешь на это?
– А чего говорить? Худо дело, раз так. Скажи тятьке.
– Да вот же и я так же мыслю. А может, татарин чего скажет, а? Эй, нехристь, что слышал у себя в стане про такое?
Раненый сверкнул глазами, но ответить не пожелал. Кузя обиделся.
– Ишь как гордыня наружу прет! Молчишь? У, басурман поганый! Мало вы на нашей землице еще при Батые горя пораскидали, так теперь царю-душегубу службу несете собачью.
– Молчи, шайтан неверный! – прошипел довольно громко татарин, и по голосу было слышно, что боль ему переносить тяжело. – О Аллах! Ты всемогущий, милосердный! Покарай непокорных, свалившихся
– Вот как загнул, татарский пес! – Кузьма даже немного развеселился. – Послушать, так ангелочек небесный лежит тут, а, Петька?
– Да оставь его, Кузя. Мучается ведь парень. Да и у меня душа не на месте. В монастыре попрошу отпущения грехов. Смутно у меня на душе, грех гложет.
– Какой грех? Ты что! Он же вражина лютый. Не стрельни ты, так они нас не пощадили бы, это уж как пить дать. И не тужи, парень. Ты доброе дело сотворил, и монахи с радостью отпустят твои грехи.
– Пусть будут благословенны твои слова, Кузя.
– Эка ты наслушался дядьку свого, преподобного Силантия, Ивана в миру. Видать по всему, он тебя тоже в монахи зазывал, а?
– Может, и зазывал, однако книжки давал читать, а из них я много чего интересного узнал. Жаль дядьку Ивана. Смирный был человек.
– Да весь ваш род смирный. И зачем сила непомерная вам Богом дадена? Мне бы такую…
– Да зачем она тебе? Бог и тебя не обделил.
– Не скажи, Петька. Сила, она завсегда пригодится. Однако монастырь уже виднеется. Поспать бы на сене, а того лучше на печи. Как ты, Петр Сафронович? Не отказался бы?
– Не отказался бы, Кузя. Дрема одолевает. Больно страшная ночь нам выпала. Притомился я.
Впереди справа чернела громада Колмовского монастыря. Потянулись низкие стены и редкие башенки. Впереди распоряжался Сафрон, и кони направились к низким воротам. Сани остановились, люди долго колотили ногами в тесовые доски ворот. Псы подняли лай и носились вдоль стены, скребли в остервенении когтями ворота.
Наконец заспанный голос спросил:
– Кого Господь послал? Добрые ли люди или злодеи?
– Добрые, добрые, – голос Сафрона звучал сдержанно, но настойчиво. – Отвори, брат, пусти к игумену. Дело есть неотложное. Из Новгорода мы.
– Э, милые, брата игумена уже отпели вчерась. Отдал Богу душу. Не выдержало горемычное сердце такого злодейства. Похоронили уж.
Запоры заскрипели, зашуршали, со скрипом отвалилась створка ворот, и беглецы наконец въехали во двор. Тут, оказывается, жизнь продолжалась. Монахи сновали со свечами, слышались голоса, молитвенное пение, бормотание. Кузьма спросил смиренно:
– Что тут у вас, Божий человек?
– Да вот, отпеваем мучеников. Утопших да побитых, что в реке выловили за день. Весь день вчерашний валом валили мертвецы. Многих упустили, да и то сказать, многих и отловили. Теперь вот отпеваем, – маленький хромой послушник шмыгнул мокрым носом, утерся рукавом грязной рясы и пошел доложить по начальству.
Вскоре пришли монахи, начались переговоры. Временный настоятель, брат Пафнутий, никак не соглашался оставить на ночь беглецов.
– Да простит меня Боже, но боязно мне, да и братию жалко. Ведь погубит нас всех царева свора опричников. Аки волки несытые рыщут по округе. Как-то вы вырвались из города? Сказывают, никого оттуда не пущают.