Дубровинский
Шрифт:
И «веревки» были разорваны. Отзовистов исключили из большевистской организации. Был исключен и Богданов.
Богданов, Луначарский и группа ультиматистов и богостроителей создала на острове Капри под видом партийной школы фракционный центр, ведущий борьбу с большевиками. Совещание осудило эту школу, этот фракционный центр.
Руководители Каприйской школы, зная, каким огромным авторитетом среди рабочих пользуется Инок, всячески заманивали его к себе в качестве лектора.
Но Дубровинский ответил резким отказом.
Каприйская школа вскоре развалилась.
Среди слушателей произошел
Один из бывших учеников Каприйской школы, приехавший в числе пяти своих сотоварищей к Ленину, – И. И. Панкратов, вспоминает:
«Хотя в группе было всего пять человек, Ленин уделял начавшимся занятиям большое внимание. Мы учились больше месяца. Лекции читали И. Ф. Дубровинский, П. А. Семашко, А. И. Любимов (Марк) и др.».
Насколько острой была в это время борьба, как трудно было Ленину, свидетельствует Крупская:
«В 1910 г. шла борьба за самое существование партии, за влияние через партию на рабочие массы… Борьба за партию, однако, у ряда товарищей перерастала в примиренчество, упускавшее из виду цель объединения и соскальзывавшее на обывательское стремление объединить всех и вся, невзирая на то, кто за что боролся. Даже Иннокентий, стоявший целиком на точке зрения Ильича, считавший, что основное – это объединение с меньшевиками-партийцами, с плехановцами, увлеченный страстным желанием добиться сохранения партии, соскальзывал на примиренческую точку зрения».
Это «даже Иннокентий» знаменательно. Даже Дубровинский, может быть очень близкий к Ильичу член ЦК, не мог всегда точно удерживаться в правильном русле партийной борьбы. Но это «даже» говорит о неизменной вере в Инока.
А к тому же Ленин обладал редчайшей способностью: «…он умел отделять принципиальные споры от склоки, от личных обид и интересы дела умел ставить выше всего. Пусть Плеханов ругал его ругательски, по, если с точки зрения дела важно было с ним объединиться, Ильич на это шел. Пусть Алексинский с дракой врывался на заседания группы, всячески безобразил, но, если он понял, что надо работать вовсю в „Правде“, пойти против ликвидаторов, стоять за партию, Ильич искренне этому радовался. Таких примеров можно привести десятки, – писала впоследствии Крупская. – Когда Ильича противник ругал, Ильич кипел, огрызался вовсю, отстаивал свою точку зрения, но когда вставали новые задачи и выяснялось, что с противником можно работать вместе, тогда Ильич умел подойти к вчерашнему противнику, как к товарищу. И для этого ему не нужно было делать никаких усилий над собой. И в этом была громадная сила Ильича».
Дубровинский не был «противником», он просто заблуждался. И заблуждался недолго. К тому же перед ним «вставали новые задачи» – снова партия нуждалась в таких, как он, практиках, умудренных организаторах. Они нужны были не здесь, за границей, а там, в России. Там полно дел в Русском бюро ЦК.
Глава X
Много есть способов нелегального перехода границы.
И на границе всегда найдутся люди, которые помогут
Дубровинскому уже приходилось пользоваться их услугами. И теперь, в мае 1910-го, они помогли ему очутиться в России.
Но как бы конспиративно ни был обставлен этот переход, о появлении Иосифа Федоровича в пределах Российской империи департамент полиции знал заранее.
А Дубровинский, да и остальные эмигранты не знали, что Житомирский, так деятельно участвовавший во всех партийных мероприятиях еще со времен «Искры», был тайным агентом охранки. Он сообщил полиции о возвращении Иосифа Федоровича в Россию. Полиции оставалось только отыскать Дубровинского.
Но и эти поиски ей облегчили. По всей вероятности, Дубровинский сначала приехал в Петербург, чтобы установить связь с членами Русского бюро ЦК. Об этом сразу же стало известно депутату IV Думы Малиновскому. А Малиновский, так же как и Житомирский, верой и правдой служил полиции.
Уже с первых чисел июня охранка не спускала глаз с Иосифа Федоровича, обнаружив его в Москве.
А 11 июня 1910 года он был арестован прямо на улице.
Если бы полиция следовала точно букве закона, то Дубровинский должен был быть возвращен в вологодскую ссылку, из которой так ловко убежал.
Конечно, за побег ему полагалось набавить сроки.
Но жандармы знали, что вологодская ссылка для таких, как Дубровинский, не препятствие к побегу. Сошлют, а глядишь, через месяц-другой снова сбежал…
Видимо, этим и объясняется предложение начальника Московского жандармского управления, которое он изложил в своем донесении департаменту полиции:
«Явилось бы весьма желательным, если не представится возможность, привлечь Иосифа Дубровинского к формальному в порядке статьи 1035 устава уголовного судопроизводства дознанию, возбудить о нем переписку на основании Положения о государственной охране на предмет высылки не в Вологодскую губернию, куда подлежит он водворению, а в отдаленнейшие места Сибири, как весьма опасного и вредного фанатика-революционера, пребывание коего в рядах представителей революционных организаций Европейской России и за границей недопустимо».
Бюрократической волокиты не было. Дубровинского сослали в Туруханский край на четыре года.
Бутырская тюрьма. Этап в арестантском вагоне. Долгий путь до Красноярска. От этого города две тысячи верст вниз по Енисею на станок Баишенский…
Крохотная изба. Старый дед, хозяин, и товарищ по несчастью, политический ссыльный Филипп Захаров…
Прошла зима. Иосиф Федорович втянулся в нелегкий быт маленькой деревушки. Он вошел в нелегальную организацию ссыльных Енисейской губернии «Союз ссыльных Туруханского края».
Иногда удавалось побывать на других станках и даже в селе Монастырском – столице ссылки. Ссыльные старались не отставать от жизни, от политической борьбы, бушевавшей за тысячи и тысячи верст от них.
Дубровинский выступал с докладами, рефератами.
Не часто приходили письма, посылки с книгами. Но когда они приходили, то они поддерживали, не позволяли впасть в уныние.
Департамент полиции тоже не забывал Дубровинского. Особый отдел департамента запрашивал начальника Енисейского жандармского управления: