Шрифт:
—
Станюкович К.М. Собр.соч. в 10 томах. Том 9. — М.: Правда, 1977.
OCR & SpellCheck: Zmiy ([email protected]), 28 марта 2003 года
—
I
Этот длинный переход из Фунчаля [1] в Батавию на Яве, без захода в Рио [2] или на мыс Доброй Надежды, начинал очень надоедать обитателям русского военного корвета “Отважный”.
Вот уже двадцать пять дней,
1
Фунчаль(Фуншал) — город-порт на острове Мадейра в Атлантическом океане.
2
Рио — Рио-де-Жанейро — город в Бразилии, расположенный на берегу бухты Гуанабара Атлантического океана.
Они, конечно, были прелестны и ласковы в северных тропиках. О, как прелестны!
Солнце, ослепительно красивое, всегда заливало жгучим блеском тихо рокочущий океан с его ласковыми, невысокими волнами. Луна так таинственно-задумчиво глядела с бархатистого неба, и под ее серебристым светом волшебные южные ночи становились еще волшебнее. Мириады звезд так ласково мигали…
Но все-таки океан да небо, хотя и не угрожавшие морякам штормами, казались однообразно прелестными и надоедали людям, привязанным к земле.
И как безмолвно, пусто кругом!
Изредка забелеет парус встречного или попутного судна… Обменяются приветствиями, поднятием флага и разойдутся, или “Отважный” обгонит попутного “купца”.
И снова “Отважный” идет да идет под всеми парусами, легко и грациозно поднимаясь с волны на волну, в одиночестве.
Реяли в высоте орлы океана — фрегаты. То летали над водой, то опускались на нее белоснежные альбатросы за рыбой и снова улетали, скрываясь от глаз. Порой, вблизи, показывал черную спину кит, выпускал высокий фонтан воды и исчезал. В прозрачной синеве океана показывались акулы с лоцманами у борта и удирали, не пронзенные острогой какого-нибудь охотника-матроса. Часто на солнце сверкали летучие рыбки.
Все это пригляделось.
И кончились благодатные тропики, где вахты матросов такие покойные, и так хорошо дремлется под лаской вековечного пассата, и так слушаются сказки, если еще есть новые у матроса-сказочника.
“Отважный” проскочил под парами штилевую полосу у экватора, прошел южные тропики, спускался все ниже и ниже, где ветер уже не шутил и дышал ледяным дыханием южного полюса, и повернул в Индийский океан, чтобы с попутным муссоном подниматься на Яву.
II
Индийский океан уже гневно рокотал и порой бешено вздымался заседевшими громадными волнами, нападавшими на маленький корвет. Ветер выл и завывал в мачтах и снастях, стараясь опрокинуть “Отважный”. Солнце пряталось под черными клочковатыми облаками, и без него шторм казался еще страшней и грозней, одиночество — еще безотраднее.
И со спущенными брам-стеньгами и под штормовыми парусами “Отважный”, казалось, метался, словно затерянный и обреченный на гибель.
Но крепкий корвет не давался грохотавшему, бесновавшемуся старику-океану. Он стремительно взлетал на волны и опускался с них, отряхиваясь, словно громадная птица, от гребней волн,
И капитан, строгий и напряженный, не спускавший возбужденных сверкавших глаз с носа “Отважного”, только покрикивал в рупор рулевым у штурвала под мостиком:
— Не зевать… Право… Так держать!
Шторм улетал дальше. Матросы облегченно крестились. Капитан уходил в каюту отсыпаться.
Было в океане только “свежо”, как говорят моряки про сильный ветер, не доходящий до силы шторма.
И “Отважный” под зарифленными парусами, раскачиваясь с бока на бок, несся в бакштаг узлов по двенадцати.
Только будто седой бурун с шумом рассыпался под носом “Отважного”, и он вздрагивал и поскрипывал от быстрого хода.
Вахтенный офицер наблюдал за рулевыми. Стоял на мостике и старший офицер… Как бы не оплошал молодой мичман!
Кругом все то же. Океан да небо, то грозные, то милостивые, но ни разу не ласковые.
— “Очертело!” — все чаще и чаще говорили на баке матросы.
“Лясничали” реже и только отрывисто, и более насчет “подлого” Индийского океана, который ни одной частицы ночи не дает выспаться подвахтенным. Непременно боцман крикнет: “пошел все наверх!” — то к повороту, то рифы брать.
— Очертеет!.. На то и служба такая! — говорил какой-нибудь из старых матросов.
— Еще, слава богу, командир правильный…
— А Петра Васильич, что и говорить… Андел! — замечал кто-нибудь о старшем офицере.
И обыкновенно любимые разговоры на баке о качествах того или другого начальника на “Отважном” или воспоминания о злых и строгих, и не злых и понимающих матроса начальниках, с которыми прежде служили рассказчики, — теперь не поднимались. И шуток было не слышно.
Все стали напряженнее и молчаливее.
Только молодые матросики из первогодков тоскливее вспоминали о далекой родной стороне и чаще задумывались об опасностях морской службы.
— Кругом вода! — с тоской говорил один белобрысый матросик с большими серыми глазами, который все еще не мог привыкнуть к морю, хотя и старался изо всех сил делать, что приказывали, чтобы боцман и унтер-офицер не ругали и не били его.
Только не били бы! И, главное, чтобы не наказали линьками!
Старый боцман Корявый, “околачивавшийся”, как он говорил, во флоте двадцать лет и после всяких видов сделавшийся большим философом, обыкновенно дрался “с рассудком” и “жалеючи”, как говорили про него матросы.
Но и он становился раздражительней и дрался вовсе без рассудка, словно бы в отместку за долгое ожидание напиться на берегу “во всей форме”, как называл он возвращение с берега в лежку и поднимание на палубу при помощи более трезвых матросов, а то и на гордешке.
— За что зверствуешь, Митрич? — спрашивал его приятель, старый матрос, вместе обыкновенно пьянствовавший на берегу.
— То-то от скуки… Пойми… Когда еще берег…
— А ты бога вспомни. Обижаешь, Митрич, безответных… первогодков… Нехорошо, братец! — серьезно и в то же время душевно убеждал боцмана маленький и сухощавый матрос Опорков с добрыми, словно бы виноватыми глазами человека, понимающего, что он пропоец и не раз даже пропивал на берегу все казенное платье и возвращался в одной рубахе, а на другой день покорно ждал линьков.