Дух, брат мой

Грешнов Андрей Борисович

Неожиданно меня кто-то со смаком хлопнул по спине и заорал над ухом: «Андрюха, какими судьбами?!». Я выплюнул изо рта сигарету и обернулся. Передо мной стоял Гена Ферко — старый товарищ по переводческой деятельности в Кабуле в начале 80-х. Сколько водки было выпито вместе, сколько пережито военных мятежей, сколько совместных нетрудовых свершений было учинено в афганской столице на заре революции! Воспоминания, хлынувшие бурным потоком, напрочь оторвали нас от суеты, царившей внутри здания, и унесли аж на семь лет назад, когда мы были помоложе и пораздолбаистее. Гена рассказал, что уже полгода как работает зональным военным переводчиком в Минобороны, дал свой адрес в Кабуле и пообещал, что прибьет, если мы не встретимся в самое ближайшее время. Последовавшие за этим его слова надолго омрачили мое «праздничное» настроение и выбили из колеи. Оказывается, за дверью, перед которой толпились военные, уточнял последние детали подписанного с духами соглашения о прекращении огня и координации действий в Герате и его окрестностях не кто иной как… Варенников, а само совещание уже как бы благополучно прошло без

нас. Прибывшим же только что участникам встречи было уготовлено лишь «торжественное собрание» с участием договорных духов и демонстрация подрывной литературы да образцов оружия иностранного производства. Это не укладывалось в голове. Лететь в такую пердь, чтобы почувствовать себя высоко в горах полным идиотом? Внутри пузырьками кипятка вскипала злоба. Хлопнув Генкину ладонь, я повернулся задницей к входу в здание и решительно направился в сторону дремавших у дувала новоиспеченных «защитников народной власти». Путь мне попытался преградить одетый в гражданское хадовец-таджик, схватив меня за одежду. Я злобно выдернул рукав куртки из его клешни и оторвался на нем по полной программе, нехорошо помянув русскими словами его маму и всю их братию вместе с Варенниковым и его друзьями. При этом я время от времени нервно поправлял торчавший сзади из-за ремня взятый напрокат у товарища трофейный «Люгер». Наверное, смысл и тон сказанных мной слов быстро дошел до смышленого таджика, он быстро ретировался и побежал в сторону виллы. Я же, пройдя еще метров сто, плюхнулся рядом с одной из групп моджахедов, попросив у них прикурить сигарету. Ребята оказались молодыми и доброжелательными, дали огоньку, и уже вскоре мы вели неторопливую обстоятельную беседу. Минут через пятнадцать хадовец-таджик вернулся уже в сопровождении еще двух нукеров (дежурных), которые вежливо попросили меня присоединиться к официальной части мероприятия. Я наотрез отказался, сказав, что мне приятнее общаться с народом, чем с устроителями выездного партсобрания. Молодые духи меня горячо поддержали, а один из них, обнимавший двумя руками ствол новенького ПК, коротко и веско произнес, обращаясь к незваным гостям: «Бэрин бэхэйр, бачеха». Молодец, получилось почти что «Пошли на хер, ребята». Ну, те и пошли, не солоно хлебавши, оглядываясь на меня, словно я был враг народа, которого их взгляды должны были испепелить на месте. Беседа за жизнь продолжилась. Теперь уже мои собеседники с воодушевлением переключились на наглых хадовцев и наших военных, которые «не соблюдают условия достигнутого недавно перемирия и соглашения о прекращении огня». Это уже была тема. Отзывы «с мест» всегда нагляднее рисуют реальную картину происходящего, нежели отчеты чиновников — что военных, что гражданских. Передо мной сидели реальные люди, живущие в своей стране. Они не собирались эту страну покидать и, тем более, кому бы то ни было ее отдавать или продавать. Именно в этих людей упирались красные стрелки, которые штабисты 40-й рисовали в своих оперативных картах. Именно они могли рассказать без прикрас, что на деле стояло за скупыми строками оперативных сводок о проведении летом 86-го «операции по нейтрализации бандформирований в зеленой зоне старого Герата».

Что их слова были чистой правдой, я убедился воочию, правда, только через несколько лет, когда наши войска уже покинули Афганистан, и когда населенные пункты, по которым наносились артудары, можно было при большом желании посетить уже без компании назойливых соглядатаев.

Где-то через час я вернулся к вилле, но заходить внутрь не стал — там шло «партсобрание», а я хотел покурить и занести в блокнот некоторые выкладки из услышанного. Неожиданно из здания в сопровождении офицеров, прыгавших вокруг него как воробьи, вышел Вареников. Он направился к одному из вертолетов, стоявших на лужайке неподалеку от того, на котором прилетели мы. Через десять минут вся эта шобла оперативно погрузилась в вертушки и улетела прочь, как дурной сон.

«Торжественное собрание» тем временем набирало обороты. Из зала доносились аплодисменты и выкрики революционных воззваний. В общем, все шло своим чередом, как и планировалось. Однако мне повезло в тот день еще один раз, причем основательно. В сопровождении «злобных» хадовцев ко мне подошел один из участников мероприятия, про которого я много знал, но лично с которым знаком не был. Это был командир крупного договорного вооруженного бандформирования пуштунов Амир Саид Ахмад. Он поинтересовался, интересной ли была моя беседа «с народом», а потом, загадочно улыбнувшись, пригласил к себе в гости в Герат. Я мысленно посмеялся над таким заманчивым предложением, на словах, однако, поблагодарив его за традиционное пуштунское гостеприимство. Откуда мне тогда было знать, что через два года слова Амира сбудутся, и я буду сидеть у него в гостях в гератской «зеленке» недалеко от моста Поле Мала, а потом, как и сейчас, покинув его гостеприимный кров, рвану с духами по кишлакам?

Собрание закончилось, когда уже начинало смеркаться. Все быстренько бросились к вертолетам. Две вертушки взлетели, унося на бортах, как и положено, по восемь-десять человек. В нашу, оставшуюся последней, народу набилось, как огурцов в бочку. Многие остались стоять, так как места на бортовых лавках больше не было Летчики, однако, не возражали против перегруза. Им, видимо, как и нам, хотелось побыстрей смыться с этого плато и, сбросив нас в Герате, поспешить на базу в Шинданд. По пути мы попали в страшную воздушную яму между горными вершинами, и вертолет, скребя лопастями пустоту, почти 600 метров падал отвесно вниз. А когда достиг плотного воздушного потока, чуть не развалился в воздухе от перегрузки. Один товарищ, стоявший среди других посреди салона, слегка попачкал штаны, так как не успел закрыть задницу металлом.

Борттехник,

побелевший как его выгоревшие штаны, проорал мне в ухо: «Идем на Шинтанд, Герат на хер»…

Маленькими желтыми кирпичиками воспоминаний выкладывается эта бесконечная дорога на запад, туда, где в Изумрудном городе навсегда осталось мое сердце. Сколько же понадобится кирпичей, чтобы замостить эту дорогу полностью? Одной жизни не хватит, это точно.

Время, назад…

Танковый полк, выстроенный к торжественному маршу, производит впечатление даже на видавших виды людей. В четком строю стоят танки, боевые машины пехоты, самоходные артиллерийские установки. Их подкрашенная свежей краской броня, исхлестанная осколками и пулями, несколько лет служила надежным щитом революционной власти Афганистана. А перед боевыми машинами, готовыми пройти последним походным маршем из Шинданда к границе СССР, ровными шеренгами стоят наши ребята в застиранных подштопанных хэбэшках. На слепящем солнце яркими пятнышками выделяются подворотнички, на белом фоне знакомые и непривычно серьезные лица кажутся еще более загорелыми и обветренными. Еще полчаса торжественной говорильни и все. Больше я их никогда не увижу, никогда не посижу с ними вечером в уютной каптерке, не услышу их голосов. Время и обстоятельства раскидают нас, как ветер разбрасывает листья по пыльному осеннему московскому асфальту.

Слева у трибуны, поодаль от шеренги, кучкуются «организаторы» наших побед — афганские и советские руководители. Посол СССР в ДРА Можаев долго и нудно зачитывает воззвание, сочиненное обитателями кабинетов на Старой площади — обращение ЦК КПСС к воинам-интернационалистам, возвращающимся из Афганистана. Да, они, не убитые советской властью, возвращаются домой, чтобы стать немым укором вашим ожиревшим, тупым и лоснящимся от самодовольства лицам, уродам, которые так и не поняли, что поводить стволом орудия или автомата по живым людям значительно сложнее, чем водить руками по воздуху.

Лысый Султан Али Кештманд — председатель афганского Совмина — что-то говорит с трибуны, но его слова уносит вдаль восточный ветер, и их никто не слышит. Пожалуй, один «бычок» говорит по делу. Голос у Наджиба сегодня необычно громкий и крепкий. Не знаю почему, но начинаю записывать его слова в блокнот. «Все афганцы — убеленные сединами старейшины, мужчины и женщины говорят вам великое спасибо! Оно сегодня на устах у всех. Оно сегодня в сердцах у всех. Земной поклон вам, доблестные сыновья страны Ленина, за все, что вы сделали для афганского народа, для Апрельской революции, за ваше мужество и отвагу, за доброту и человечность. При слове Афганистан, при упоминании наших городов сжимаются сердца многих советских матерей. Наш народ никогда не забудет тех сынов Страны Советов, которые отдали свои жизни за свободу, независимость, честь и национальное достоинство ДРА. Пройдут годы и века, но нерушимо будут стоять на афганской земле величественные памятники этим героям — символы их беззаветной храбрости», — говорит Наджиб.

Он заканчивает речь и вручает личному составу танкового полка памятное знамя ЦК НДПА, Ревсовета и Совмина ДРА и скульптурную композицию «Боевое братство». На трибуну поднимаются наши офицеры и солдаты. Почти все говорят без бумажки, слова идут от сердца. Легко, просто и понятно. Вот комполка, подполковник Юра Пузырев тоже встал у хрипящего микрофона. Хороший человек, трудяга. Но сейчас будет читать придуманный в Москве рапорт воинов-интернационалистов ЦК КПСС. Это не его инициатива. Все что хотел сказать, он сказал за несколько дней до этого. А сегодня так просто надо. Тоже записываю его слова. «И если миру, надеждам человечества, нашим друзьям и союзникам угрожает международный империализм, мы всегда начеку, и при обострении обстановки в Афганистане будем готовы вновь прийти на помощь братьям по оружию». Не знаю, то ли от торжественности момента, то ли от уверенности, с которой он это произносит, в сказанное верится. Звучит марш «Прощание славянки». Танковая колонна, во главе которой боевая машина комполка, с развевающимся над ней кумачовым стягом, пылит домой…

Еще один желтый кирпичик вбит и утрамбован в полотно дороги в прошлое. Всего один, а сколько же их надо? Может быть, успею?

… Взлетно-посадочные полосы тянутся двумя ленточками вдоль невысокой, но очень длинной горы. Вдоль полос стоит огромная «трибуна устрашения». Какому идиоту взбрела в голову идея попугать тех, кто может повлиять на конечный вариант текста Женевских соглашений, не известно. Но почти наверняка не здешнему. Странная штука — учения ВВС во время войны. Чистой воды футуризм. Шиндандские летчики упражняются в мастерстве от вольного. МИГи долбят маленькими ракетами мишени, но из-за огромной скорости, с которой они проносятся над головами наблюдателей, не все из них попадают в цель. Иностранцы лыбятся… — не попали! Сейчас, эти попадут точно. Стая «сухарей», заходящих на цель с запада на восток, ураганным огнем сносит не только мишени, но и превращает все живое на километр вокруг в одну дымящуюся и горящую кучу. Отрывается бомба. Грохот, дым, трибуна сотрясается, над головами свистят осколки. Слишком близко положил, но пилот молодец вообще-то, мастерство не пропьешь. Наблюдатели в ужасе драпают с трибуны. Цель достигнута, вернее поражена. Поражена всем происходящим и тем, что может произойти, если соглашения по Афганистану не будут подписаны в угодном СССР ключе.

Беленький гражданский Ан уже поджидает координаторов на аэродроме, летчики прогревают двигатели. Среди своры хищных «грачей», МИГов и вертушек всех мастей, он кажется обреченным испуганным голубем, которого эти птицы неминуемо заклюют еще на взлете. Но ничего, вроде не склевали. Летите голуби, летите, расскажите в своем Пакистане и Америке про птичек, что вы здесь видели. Может, быстрее перышками по бумаге заскрипите?

Герат, ноябрь 1989 года