Духи времени

Рубинштейн Лев Семенович

А у буфетной стойки на Курском вокзале стоял бомж и пытался выклянчить у буфетчицы стакан чаю. Видимо, он подходил уже не в первый раз, потому что буфетчица сразу же заорала: «Уйди отсюда! Уйди, я говорю! Уйди, а то сейчас милицию вызову!» Тогда бродяга повернулся лицом к очереди, развел руками и сказал: «Нонсенс!»

А знакомая девушка рассказывала, каких двух персонажей наблюдала она во дворе собственного дома около мусорного контейнера. Роясь в этом самом контейнере, они о чем-то горячо и, как ей показалось вначале, довольно агрессивно спорили – из-за пустой ли бутылки, из-за выброшенной ли кем-то меховой шапки. Так нет же. Когда она чуть прислушалась, до нее стали долетать такие слова, как «Бахтин», «полифонизм» или «помните, в Пушкинской речи?». Никакого

сомнения не было в том, что речь шла о Достоевском.

Так, как есть

Вот три маленькие истории, вроде бы ничем друг с другом не связанные. Первую я выписал однажды из какого-то информационного сетевого издания, а потому приведу ее в подлиннике: «Клиент румынской службы „Секс по телефону“ напал на ее сотрудницу, с которой регулярно общался, после того, как увидел ее лицо. В магазине он обратил внимание на знакомый голос. Подойдя к своей собеседнице, мужчина заявил, что воображал ее необыкновенной женщиной с идеальными формами и теперь чувствует себя обманутым, за что и отомстит». Конец цитаты и истории.

Вторая – такая. Когда-то мама моей старинной приятельницы являлась страстной и верной поклонницей артиста Жана Маре. Она смотрела все фильмы с его участием по многу раз, а всех знакомых и незнакомых мужчин постоянно сравнивала – не в их, разумеется, пользу – с победоносным французом, портрет которого, вырезанный из какого-то журнала, висел на самом видном месте ее кухни. Но однажды случился, что называется, момент истины. Пришли как-то к ее дочке две подружки, сидели на кухне, пили чай, трепались, обсуждали знакомых молодых людей. «Знаю я всех этих ваших кавалеров, – скептически сказала мамаша. – Ни рыба ни мясо. Вот мужчина!» – сказала она, молитвенно покосившись на заветный портрет. – «Мужчина-то он, может, и мужчина, – безжалостно среагировала одна из девушек, – но ведь он же голубой». – «Как голубой! Ты что!» – «А вы что, не знали, что ли?» – «Да не может быть!» – «Да точно. Это же всем известно». Минуты две весьма почтенная дама, обремененная высшим образованием и кандидатской степенью по химии, сидела в полной неподвижности, переваривая информацию, враз перевернувшую все ее базовые представления о мироздании и о порядке вещей. Потом она встала, подошла к портрету и не без театральности сорвала его со стены со словами: «Ну, если так, то зачем он мне тогда нужен?»

И третья. Сколько-то лет тому назад я в компании нескольких московских стихотворцев был участником поэтического вечера в одном из залов города Кельна. Перед началом чтений один из поэтов, человек уже немолодой, отвел меня в сторонку и спросил: «Лева, а вы знаете, сколько нам заплатят за выступление?» – «Нет, – говорю, – не знаю». – «А я вот узнал. По триста марок». – «Ну и хорошо». – «Что ж хорошего-то. Я выступал недавно в Гамбурге, и там мне заплатили пятьсот». – «А что, – спрашиваю, – здесь вам обещали столько же и обманули?» – «Да нет, – говорит, – ничего они не обещали». – «Так в чем же, – говорю, – дело? Сколько могут, столько и платят». – «Но я-то рассчитывал на пятьсот. Ведь в Гамбурге же…» Разговор явно зашел в тупик, и я каким-то образом сумел отвязаться от его явно бесперспективных притязаний. Но он уже не мог успокоиться и отзывал в сторонку то одного, то другого коллегу с тем же разговором. Через некоторое время он снова подошел ко мне, при этом лицо его, до этого предельно озабоченное, показалось мне едва ли не просветленным. «Лева, – сказал он, – я, кажется, нашел выход из положения. Я собирался читать двадцать пять минут, а буду читать всего пятнадцать. По-моему, это будет справедливо». А по-моему, не очень. Но я уж не стал ему этого говорить. Не стал я ему говорить, что за краткость-то я бы как раз и доплачивал. Зачем рушить стройную, хотя и хрупкую систему?

Чем же, действительно, можно объединить все эти бесхитростные сюжеты? В общем-то, ничем, кроме того, что все они – об обманутых ожиданиях. Об обманутых ожиданиях, кои и являются истинной причиной большинства наших крупных и мелких бед.

Требуется мораль? Пожалуйста. Мы много

страдаем от несоответствия жизни нашим о ней представлениям. Кто сказал, что жизнь сложнее, чем наши представления о ней? Ничего она не сложнее. Может, она даже и проще. Она просто другая – такая, какая есть. И мы такие, какие есть. И принимать друг друга хорошо бы научиться такими, какие мы все есть. И не надо говорить, что это страшные банальности, – сами знаем. Но, во-первых, я убежден в том, что банальностью обычно называют то, что ближе всего располагается к тому, что обычно называют истиной. А во-вторых, эти самые банальности приходится повторять снова и снова. С чего бы это?

Григорий Чхартишвили (Б.Акунин)

Рубинштейн как жирши

Не знаю, как вы, а я о времени, потраченном на чтение книги, не жалею, если обнаружил в ней хотя бы одну свежую или вкусно изложенную мысль. По этому критерию текст, который мы с вами только что прочли, ей-богу уникален. Его чуть ли не весь хочется растащить на афоризмы. Не сомневаюсь, что именно это и произойдет.

Какие из рубинштейновских максим вам понравились больше всего? Давайте сравним.

Все, которые впечатлили меня, приводить не буду – пришлось бы напечатать книгу второй раз. Приведу лишь мой «топ-тен».

– О национальной гордости великороссов: «Обижать других нехорошо, безнравственно. Но шумно и вздорно обижаться на все подряд – не менее безнравственно».

– Вообще о национальных особенностях: «Это все либо для патриотов, либо для ксенофобов, что, в общем-то, одно и то же».

– Заодно уж и о нынешней моде на патриотизм: «Есть еще такая штука, как „патриотизм“, означающая, как правило, приблизительно то, что навозную кучу посреди родного огорода предписано любить на разрыв аорты, в то время как клумба с георгинами во дворе соседа ничего, кроме гадливого омерзения, вызывать не должна».

– А вот емкая картина современного исторического периода: «В нынешнюю… эпоху в качестве китчевого мейнстрима выступают жирный гламур, наглеющая от полной безнаказанности попса, несовместимый с жизнью телеюмор, сивушно-палехский патриотизм, всенародная резвушка Ксюша и мачо-президент, в маске горнолыжника вещающий что-то о геополитических интересах России».

– Для равновесия об оппозиции: «Натужная, крикливая, неопрятная оппозиция так же глупа и неприятна, как респектабельная, самодовольная, лоснящаяся любовь к начальству. Впрочем, нет, не так. Глупа так же. Неприятна так же. Но в гораздо меньшей степени опасна для душевного здоровья общества».

– О том, про что не хочется, но приходится думать: «Аполитичность – это, если угодно, и есть сегодняшний конформизм».

– О том, чем должна быть, но чем не является русская интеллигенция: «Одним из признаков цивилизованности того или иного государства можно считать наличие такой общественной функции, носителем которой является человек, обычно называемый интеллектуалом. Это не оппозиционер и не апологет государства. Это его трезвый критик и ироничный комментатор. Это официально признанный носитель независимого взгляда. Это диагност».

– На ту же примерно тему: «Чрезмерно серьезное вообще всегда смешно».

– О личном и наболевшем для меня как для автора «рыночной» литературы: «Сочинительство есть сугубо частное дело, и это так и есть. Но коль скоро твой продукт обнаруживает способность становиться товаром, будь готов к тому, что твой товар нуждается в фирменной упаковке, которой являешься ты сам».

– Чрезвычайно точное и новое для меня суждение: «Зло никогда не бывает остроумным. А если бывает – то это уже не зло». Прочитал, подумал, засомневался. Подумал еще – согласился.